отважные и умелые воины и по доброй воле будут сражаться ещё отважнее. Особенно если мы поручим запись добровольцев самому князю Ярославу.
— Я не доверяю побеждённым.
— А русские князья не доверяют друг другу. Вбей клин между ними, и они тут же обвинят князя Ярослава, что он переметнулся на нашу сторону.
— И мы сможем спокойно продолжать поход на Запад, добивая убегающих половцев. — Бату в упор посмотрел на Чогдара и неожиданно улыбнулся. — А ты останешься здесь.
На бесстрастном лице Чогдара не дрогнул ни один мускул, хотя он понял, что этим Бату приговаривает его к смерти. К особо мучительной казни, которой подвергали только представителей знатных монгольских родов, чью кровь нельзя было проливать. Им просто ломали хребет, как сломали его старшему сыну самого Чингисхана Джучи. Отцу Бату-хана.
— Я повинуюсь, мой хан.
— Повелеваю тебе честно и отважно служить князю Невскому. Но при этом всегда помнить свои собственные слова: «Я родился и умру монголом».
— Служить двум повелителям?
— Одному, — сурово поправил Бату. — Монголы не повелители твои, а братья по крови.
— Но мой анда — русский витязь, а побратимство предать невозможно…
— Учитель, объясни этому бестолковому, что он должен делать! — с раздражением сказал Бату.
И вновь Субедей-багатур основательно поразмышлял, прежде чем говорить.
— Ты должен всем своим опытом, знаниями и саблей служить князю Александру Невскому. Ты должен помогать князю Ярославу во всех его разумных делах и поступках. Ты должен склонить князя Александра…
— У Невского — свои заботы, — перебил Бату. — Сначала — Ярослав.
— Ты должен склонить князя Ярослава добровольно, без повеления Бату-хана, прибыть в ставку с изъявлением покорности, — невозмутимо продолжал Субедей-багатур. — Ты должен без промедления сообщать нам о всех сговорах, действиях и слухах, которые могут осложнить нашу благосклонность к Невскому или его отцу. Все ли ты понял как надо?
— Я понял все, но пока не знаю как. В моем подчинении только русская челядь.
— Хан повелел заменить татарских переписчиков на баскаков. Они будут следить за набором добровольцев и переправлять их к нам. Сведения будешь передавать через их людей. А чтобы они немедленно исполняли твою волю, покажешь им знак своей власти.
С этими словами Субедей-багатур достал золотую пайцзу и протянул её Чогдару.
3
С того дня как Чогдар уехал вместе с Бурундаем в ставку Батыя, Ярун не находил себе ни места, ни занятия. Прожив достаточно времени вместе со своим побратимом хотя и на территории бродников, но в непосредственной близости от татар, он хорошо знал как их обычаи, так и их беспощадную жестокость. Чогдар нарушил не только обычай, но и закон, перейдя на службу к покорённому врагу, что рассматривалось как измена. За это во всех случаях предполагалась смертная казнь, и Ярун не надеялся, что его другу удастся её избежать. Их прощальный разговор до сей поры звучал в его ушах. Может быть, потому, что был очень кратким даже для сдержанного монгола.
— Береги Сбыслава, анда.
— Скажи, что во всем виноват я. Я заставил тебя служить князю Ярославу.
— Береги Сбыслава. Если они узнали обо мне, они могут узнать и о нем. У них длинные руки.
Он не обнял своего друга и анду, а низко поклонился ему, точно уже шёл на казнь.
А Ярослав донимал требованиями немедленно прислать к нему именно Сбыслава, которого жаждал наградить за подвиги в битве на Неве.
— Его уже наградил Александр. Как ты объяснишь две награды за одно сражение?
— Я имел в виду подарок. Просто подарок отца сыну, доказавшему свою доблесть.
— О том, что Сбыслав твой сын, знают только три человека. А твой старший сын умен и проницателен. Кроме того, там безопаснее. Подальше от татар.
С этим доводом князь в конце концов согласился. Ярун догадывался, что настойчивость князя Ярослава объяснялась не столько вспыхнувшей любовью к прижитому на стороне сыну, сколько стремлением искупить свой грех. В последнее время ощущение личной греховности вновь овладело великим князем, он вдруг зачастил в церковь и начал прилежно молиться, чего прежде за ним особо не наблюдалось. Правда, потрясённый разорением собственной земли, перезахоронением убитого брата и многочисленными жертвами мирного населения, Ярослав в посте и молитве провёл три дня, но по приезде Яруна оставил это занятие, посчитав, что покаялся достаточно, а появление Сбыслава вообще воспринял как знак особого благорасположения сил небесных. Теперь начинался как бы второй круг. Но если первое покаяние было искренним и отражало душевные порывы, то нынешние посещения Ярославом церкви, а в особенности её иерархов, возникли от причин вполне земных. Единогласная поддержка священнослужителями предложения о записи язычников-добровольцев в татарские войска навела Ярослава на мысль об объединении не только владетельных князей ради спасения Руси, но и самого народа, разделённого не просто границами уделов, но и двоеверием, и здесь без помощи Церкви он ничего не мог сделать. Ярун не знал истинных причин внезапного религиозного рвения великого князя, и оно ему не нравилось. А сам Ярослав скорее нащупывал почву, чем строил общий храм для всей Руси. А потому ничего никому и не говорил, поскольку пока ещё только смутно ощущал необходимость обращения к Церкви, не понимая её великого значения для судьбы всего русского народа.
— А ты чего в церковь не ходишь, Ярун?
— Я во Христа верую, а не в попов. Во Христа и во спасение своё.
— О спасении Руси думать надо.
— Русь только меч спасти может, князь Ярослав. Силу копить надо. Невский это понимает, не в обиду тебе будь сказано.
Был длинный вечер с лёгким морозцем, низкое серое небо задёрнуло землю от слабеющего в предзимье солнца, но они продолжали сидеть в густеющей темноте. Прихлёбывали медовый перевар, нехотя закусывали, перебрасывались словами, и каждый думал о своём. Они любили сумерничать вдвоём, привыкли друг к другу и не испытывали неудобств от молчания. Челядь знала о сложившихся привычках, появлялась, когда звали, и зря на глаза не лезла. А тут вдруг распахнулась дверь:
— Князь Александр во дворе!
Раздались чёткие, будто кованые, шаги, рука отстранила обрадованного отрока, и в палату, пригнувшись, вошёл Невский.
— Чего в темноте сидите? Не поймёшь, кому и поклон отдать.
Разобрались с поклонами. Забегала челядь, появился свет.
— Где жить повелишь, батюшка?
Невский выглядел усталым. Осунулось лицо, занавесились насупленными бровями карие глаза, непривычная ранняя морщина появилась на крутом переносье.
— Да ты, никак, хвораешь, сын?
— Бог миловал.
Александр отвечал кратко, катая желваки на обтянутых скулах: только борода вздрагивала. Ярослав растерялся, побежал кому-то что-то указывать…
— Стало быть, отъехал ты из Господина Великого Новгорода, — сказал Ярун.
— Умен ты, дядька Ярун, — невесело усмехнулся Невский. — Куда это отец направился?
— Разволновал ты его. А он своих волнений показывать не любит.
— Семейное у нас, — вздохнул Александр. — Я тоже не люблю. Особо если жалеть начинают.
— Я новгородцев жалею.
Князь промолчал, и Ярун понял, что не следует травить незажившие раны. Стал расспрашивать о Сбыславе, о Гавриле Олексиче, с горькой озабоченностью рассказал, как вытребовали Чогдара к самому Батыю.
