и несколько торжественно. Нетерпеливым жестом прервав рапорт, требовательно протянул руку за пакетом. Перед тем как надорвать его, обвёл офицеров штаба суровым взглядом из-под седых насупленных бровей. Рванул сургуч, вынул бумагу, торопливо пробежал её глазами, глубоко, облегчённо вздохнул и широко перекрестился.
– Война, господа.
– Ура! – коротко и дружно отозвались офицеры.
Князь поднял руку, и все примолкли.
– Никому ни слова о сём. Высочайший манифест будет опубликован завтра в два часа пополудни. А сегодня… Где селенгинцы, полковник Струков?
– На подходе, ваше сиятельство.
– Дороги очень тяжёлые, ваше сиятельство, – поспешно пояснил Золотарёв. – Передовую колонну Селенгинского полка обогнал верстах в семи отсюда, артиллерия отстала безнадёжно.
– Так, – вздохнул Шаховской. – Начать не успели, а уж в грязи по уши.
– Время уходит, ваше сиятельство, – негромко напомнил Струков.
– Селенгинцы после марша за мною все равно не угонятся, а артиллерия ранее утра вообще не подойдёт.
Корпусной командир промолчал. Подошёл к столу, долго изучал расстеленную карту. Сказал, не поднимая головы:
– Сто десять вёрст марша да переправа через Прут. Где гарантия, что паром не снесло разливом?
– Вчера с той стороны перебежал болгарин, – сказал начальник штаба корпуса полковник Бискупский. – Утверждает, что паром – на этом берегу.
– Следовало проверить своевременно.
Князь Шаховской был старым, кавказским воякой, заслужившим личной отвагой одобрение самого Шамиля[27]. Он, как никто, ценил риск, неожиданные обходы, стремился к глубоким рейдам и всегда безоговорочно верил в победу. Но начинать эту освободительную войну за сутки до её официального объявления без достаточной подготовки решиться ему было нелегко. Повздыхал, сердито двигая седыми клочковатыми бровями, сказал сухо:
– Повременим. Свободны. Бискупскому остаться.
Недовольный Струков сознательно замешкался в дверях, пропуская поваливших из комнаты офицеров. Глянул на часы, вздохнул, сказал просительно:
– Разрешите хоть рекогносцировку с офицерами провести, ваша светлость.
– Экий ты, братец, упрямый, – проворчал генерал. – Ну, проведи. Не помешает.
Оставив Пономарёва заниматься подготовкой к походу, Струков вывел офицеров на границу – на сам Траянов вал[28], режущий землю на Россию и Румынию. Над степью уже сгустилась тьма, но на той, румынской стороне ярко горели окна в таможне и цепочкой от Траянова вала в глубь Румынии тянулось множество костров, точно кто-то высвечивал дорогу рейдовому русскому отряду. Кратко ознакомив офицеров с задачей и сердито оборвав их попытку тут же рявкнуть восторженное «ура», указал примерный маршрут. Перечислил основные населённые пункты, которые предстояло миновать отряду, и обратил особое внимание на цепочку костров:
– Это светят нам, освободительной русской армии, господа. Деревенька, что перед нами, населена болгарами, бежавшими от трехсотлетнего турецкого ига, а посему и носит она название совершенно особое, я бы сказал даже символическое – Болгария. Это наша первая и одновременно конечная цель в этой святой освободительной войне, господа.
Ещё раз напоминаю о порядке и осторожности нашего поиска. Какие бы то ни было самовольные перемещения, курение и разговоры запрещаю категорически. Учтите, что поход будет проходить по территории дружественного нам союзного суверенного государства. Растолкуйте это казакам, чтобы дошло до каждого. И помните, господа: на нас смотрит не только вся Россия. На нас смотрит вся Европа, потому что мы первыми начинаем освободительный поход против многовековой тирании Османской империи.
Когда вернулись в Кубею, полк был готов к длительному маршу. Кони взнузданы, тюки увязаны, тороки[29] пригнаны; казаки ещё балагурили у затухающих костров, но за их спинами коноводы уже держали лошадей в поводу.
В начале двенадцатого послышался мерный тяжёлый топот: шёл усталый Селенгинский пехотный полк. Остановился у выхода на площадь, вольно опершись о винтовки, но строго соблюдая строй. Командир спешился у крыльца, доложил о прибытии полка вышедшему навстречу Шаховскому.
– Что артиллерия?
– Застряла, ваше сиятельство, – виновато вздохнул до погон заляпанный грязью командир Селенгинского полка. – Пехотинцы совершили тридцативерстный переход по тяжёлой дороге и сейчас очень нуждаются в отдыхе.
– Ясно, – сердито буркнул Алексей Иванович.
– Ваше сиятельство, – умоляюще сказал Струков. – Позвольте с одними казаками поиск произвести.
Генерал хмуро помолчал, и все с затаённым нетерпением молча смотрели на него.
– Грязи, грязи… – Шаховской потоптался, недовольно вздохнул.
– Делать более нечего, рискуйте, полковник. Только…
– Ур-ра! – загремела притихшая площадь, заглушая генеральские слова. – Поход, ребята! По местам, казаки!
Командир корпуса неожиданно оглушительно рассмеялся, выпрямился как на смотру, развернул плечи. Крикнул, поднатужившись, хриплым, сорванным басом:
– С Богом, дети мои!.. – вдруг закашлялся, обернулся к Струкову:
– Обращение Его Высочества – и вперёд. Вперёд, полковник, только вперёд!
– Благодарю, ваша светлость! – весело прокричал Струков, сбегая с крыльца.
Казаки уже вскакивали в седла, вытягиваясь посотенно и строя каре по сторонам площади. Во время захождения кто-то вежливо тронул хорунжего Студеникина за плечо. Он оглянулся: с седла, ухмыляясь, свешивался вахмистр Евсеич.
– Винтовочку мою ты сам повезёшь, ваше благородие, или мне отдашь?
Казаки рассмеялись.
– Тихо! – крикнул сотник Немчинов. – Что за хохот?
Хорунжий торопливо сдёрнул с плеча новенький английский винчестер и протянул его вахмистру.
Каре выстроилось, и в центр его выехали оба полковника: Струков и Пономарёв.
– Казаки! – волнуясь, но зычно и отчётливо прокричал Струков. – Боевые орлы России! Вам доверена великая честь: вы первыми идёте на врага. Поздравляю с походом, донцы!
– Ур-ра! – качнув пиками, раскатисто прокричали казаки.
– Слушай обращение! – Струков развернул бумагу, адъютант услужливо светил фонарём. – «Сотни лет тяготеет иго Турции над христианами, братьями нашими. Горька и невыносима их неволя. Не выдержали несчастные, восстали против угнетателей, защищая детей, женщин и имущество своё. И вот уже два года льётся кровь: города и села выжжены, имущество разграблено, жены и дочери обесчещены. Доблестные войска вверенной мне армии! Не для завоеваний идём мы, а на защиту поруганных и угнетённых братий наших. Дело наше свято и с нами Бог. Я уверен, что каждый, от генерала до рядового, исполнит свой долг и не посрамит имени русского. Да будет оно и ныне так же грозно, как в былые годы. Да не остановят нас ни преграды, ни труды, ни иные лишения, ни упорство врага. Мирные же жители, к какой бы вере и к какому бы народу они ни принадлежали, равно как и их добро, да будут для вас неприкосновенны. Ничто не должно быть взято безвозмездно, никто не должен дозволить себе произвола…»
Струков откашлялся, строго оглядел замерший строй: в затухающем свете костров за силуэтами всадников виднелись ряды селенгинцев и группа офицеров на крыльце штаба. Он глубоко вздохнул и продолжил чтение:
– «Напоминаю моим войскам, что по переходе границы мы вступаем в издревле дружественную нам Румынию, за освобождение которой пролито немало русской крови. Я уверен, что там мы встретим то же гостеприимство, что предки и отцы наши. Я требую, чтобы за то все чины платили им, братьям и друзьям нашим, полною дружбою, охраною их порядков и беззаветною помощью против турок, а когда потребуется,
