искусственно напряжённой, что ли. Но никто не решался выйти из неё, нарушить эту неуклюжую телесную близость, и первой отодвинулась Екатерина.
– Я оставляю свою руку в вашей, дорогой мой Михаил Дмитриевич. Но – с непременным условием: дайте мне право над вами. Полное, бесконечное право, и я создам ваше счастье.
Возникла пауза, показавшаяся им бесконечно, немыслимо длинной. Наконец Скобелев медленно разжал ладони, отпустил её руки, чуть отодвинулся, и странная, почти не живая улыбка медленно вползла на его лицо.
– Второй раз в жизни мне предлагают полную капитуляцию.
– Помилуйте, какая капитуляция? Михаил Дмитриевич, дорогой мой, я имела в виду всего лишь приличия, принятые в обществе, не более того. Согласитесь, что без их соблюдения…
– Второй раз, – словно не слыша её, продолжал Скобелев с той же застывшей улыбкой. – Знаете, где была первая? В Киндерлиндском походе. Я поехал за водой с казачьей полусотней, и нас внезапно окружили киргизы. Перестреляли всех наших лошадей и кричали: «Сдавайтесь! Сдавайтесь!..» Знаете, что я тогда ответил? «Убирайтесь к черту!..» Так и называется картина, которую написал Верещагин по моим рассказам. Коли случится быть в Москве, загляните к Третьяковым. Кажется, они купили её.
Резко вскочил, секунду смотрел на замершую Екатерину Александровну, коротко кивнул головой:
– Разрешите откланяться.
И стремительно удалился, ни разу не оглянувшись.
Больше они не встречались и не писали друг другу записок. Для Михаила Дмитриевича это было тяжёлым решением, но он и мысли не допускал, что можно вновь увидеться, принести извинения за недопустимую грубость и тем вернуть мечту о семейном счастье, спокойствии и будущих «скобелятах». Слишком уж высокой оказалась цена, которую потребовали за эту мечту.
«С поэзией покончено», – записал он в намётке стратегического плана Ахалтекинской кампании. И осталось непонятным, что же он имел в виду. То ли свою военную деятельность, то ли собственную личную жизнь.
Но, как ни странно, к рюмке не потянулся. С головой окунулся в работу, деятельно готовился к поездке в Туркестан, несколько раз посетил Петербург, согласовывая с Генеральным штабом детали предстоящих боевых операций. И даже наметил день, когда покинет Минск навсегда. Невыносимым стало для него пребывание в нем. Невыносимым.
– Вот список того, что мне там потребуется. Начинай укладываться, Баранов, пора.
Адъютант уложил чемоданы, Михаил Дмитриевич начал писать последний приказ по корпусу, когда пришла телеграмма, что внезапно скончался отец.
Дмитрия Ивановича хоронили в церкви родового поместья Спасское Рязанской губернии. Официальная панихида была отслужена ещё в Санкт-Петербурге по повелению свыше, и на похоронах присутствовали только родные. Из столицы приехали замужние дочери: Надежда Дмитриевна Белосельская-Белоозерская, Ольга Дмитриевна Шереметева и Зинаида Дмитриевна Лейхтенбергская. Все трое тихо плакали, а Ольга Николаевна так и не смогла уронить ни слезинки, безотрывно глядя в белое, непривычно неживое лицо мужа. А при прощальном поцелуе согнулась, опершись руками о стенки гроба, и застыла, не в силах выпрямиться. Михаил Дмитриевич нежно обнял её, стал шептать что-то. Потом отвёл в сторону, уже не выпуская её руки из своей ладони.
Потом все было кончено. Все. И могилу накрыли каменной плитой. Когда сестры начали класть на плиту цветы, Михаил Дмитриевич шепнул Надежде:
– Уведи маму. И заставьте её заплакать. Заставьте, уговорите, упросите.
Все тихо вышли, а он остался. Долго молчал, опустив голову. Потом низко поклонился свежей могиле, подошёл к старому священнику, которого знал ещё с детства, и тихо сказал:
– Меня слева от батюшки Дмитрия Ивановича положишь, отец Николай. У стены.
И тут же вышел.
Сёстрам удалось расшевелить маменьку, и в конце концов она заплакала. Но к поминальному столу так и не вышла, и взрослые дети поминали отца вчетвером. Выпили по рюмке, но не расстались, а перешли в гостиную. Тихо вспоминали о детстве, сестры говорили о собственных детях, а потом Зинаида сказала:
– В Петербургских салонах шепчутся, что батюшка наш умер не собственной смертью.
– Я тоже это слышала, но я не верю, не верю! – возмущённо заговорила Надежда. – Не верю ни единому слову!
– Не потому ли, что Государь особо благоволит тебе? – усмехнулась Ольга.
– Как не совестно тебе, сестра, говорить так… – начала было Надежда.
– А каково твоё мнение, Миша? – спросила Зинаида. – Возможно ли такое в принципе?
– Возможно все, – резко сказал Михаил Дмитриевич.
Сестры недоуменно примолкли, а он отчеканил вдруг:
– Если это и так, то целились в меня. Не вздумайте ляпнуть матушке обо всех этих великосветских перешептываниях.
Он зашёл к Ольге Николаевне поздним вечером, когда сестры уже удалились в свои покои. Матушка сидела у окна, в черноте которого отражалась единственная зажжённая свеча. Михаил Дмитриевич принёс стул, сел рядом, начал тихо расспрашивать о Болгарии, о её работе, общих друзьях и знакомых. Ольга Николаевна отвечала коротко, только на вопросы, а потом вдруг замолчала, глядя в упор огромными заплаканными глазами.
– Что с тобою, матушка? – обеспокоенно спросил Скобелев.
– Почему ты сказал, что целились в тебя?
– Целились?..
Он уже понял, что какая-то из его сестёр не стерпела и передала матери их разговор в гостиной. Яростный скобелевский гнев уже взорвался в его душе, вдруг потемнело в глазах, но он изо всех сил пока ещё сдерживался.
– Я окончательно стал одиноким. Окончательно. Помнишь гибель князя Сержа Насекина?
– Я знаю об этом, – очень тихо сказала Ольга Николаевна. – Не надо сейчас…
– А месяцем раньше от сыпняка умер Макгахан…
– И об этом мне известно. Но это же просто трагические совпадения.
– Они не только трагические, матушка. Это весьма странные совпадения. И к ним прибавилась внезапная кончина батюшки, и я… Я всегда был суеверным…
Он запутался, замолчал.
– Не скрывай, Миша, не надо, – вздохнула Ольга Николаевна. – Мне все рассказала Зинаида.
– Она глупа, эта великосветская сплетница! – резко сказал Михаил Дмитриевич.
– Может быть, но все же, что ты имел в виду, сказав эти страшные слова?
– Ничего, матушка, поверь мне, ровно ничего, – Скобелев уже взял себя в руки, говорил почти спокойно и даже пытался улыбаться. – Я просто хотел прервать их глупую женскую болтовню.
– Ох, Мишенька, Мишенька, – горько вздохнула Ольга Николаевна. – У тебя очень много недоброжелателей, я знаю это. Ты стал национальным героем болгарского народа, а такое не прощается никому. Особенно у нас, в очень завистливой России.
– Я сделал куда меньше, чем мог бы сделать, если бы мне не мешали изо всех сил.
Он сказал это только потому, что с детства привык жаловаться матушке. Покойный отец сурово и упорно воспитывал в единственном сыне прежде всего солдата, а мать просто любила. Как могла и умела. Но она многое могла и многое умела.
– Это знают в России, в Болгарии, в Турции, да и во всей Европе, сын. Ты похож на своего безрукого деда Ивана Никитича, геройство которого привело в восхищение императора Александра Павловича. Бывают времена, когда талантами искренне восхищаются, а бывают, когда им столь же искренне и завидуют. Как времена, когда собирают камни, сменяются временами, когда разбрасывают их. И мне порою кажется, что Россия подошла к порогу, за которым наступят иные времена. Времена разбрасывания камней.
– Но Болгария их собирает.
– Болгария собирает! – Ольга Николаевна впервые чуть улыбнулась, но тут же убрала улыбку и вздохнула. – И этого, Мишенька, многие в России тоже не могут тебе простить.
