Чеславом у них совсем неясные отношения. Кому Алексей мог сказать о том, что он собирается делать? Тоже ей. И тропинки все в лесу и на болотах знать может. И отец ее. Кому служит Филипп? Теперь ясно…
19 октября 1939 год
ЖИВУНЬ
…Паисий увидел Василину издалека.
– Холода скоро, – сказал Паисий после того, как поздоровались.
Василина остановилась.
– Да, может, и не скоро. Вон как тепло, – ответила она.
– Все по хозяйству хлопочешь?
– Отец занят, а Нестор разве позаботится о себе сам?
– Да-да, непросто. Замуж выйдешь, еще хлопот прибавится.
Василину будто в прорубь окунули после таких слов. Ответить она ничего не могла. Боялась разрыдаться.
Он истолковал это по-своему.
– А ты замуж-то когда собираешься? Вроде и жених у тебя был? Кстати, где он сейчас? Вроде как уехал сопровождать в полк молодого пана, так про него и не слышно.
– Какой полк? Куда уезжал? О чем это вы, Паисий Петрович?
– Да как о чем? Чеслав ведь перед отъездом всем сказал, что как вернется, в жены тебя возьмет!
– Не знаю, рано мне еще, – резко ответила она. – С чегой-то вы вдруг заговорили об этом?
– Говорят, видели его. Злой ходит… Кому-то голову свернуть собирался и все про женитьбу говорил.
Паисий лгал. Лгал неумело. Но остановиться уже не мог.
– Кому? – Василина насторожилась.
– Не знаю. Не я же его видел. Разве он сам тебе не говорил?
– Мне? Не видела я его, и век видеть не хочу.
Паисий посмотрел на девушку. Какое презрение в ее голосе! Его стали одолевать сомнения. Может, и ни при чем тут она?
– Красивая ты. Нарисовать бы тебя… – Паисий помолчал и тихо, почти про себя, добавил: – Только вот художника нашего нет…
Из глаз Василины выкатилось по слезинке.
– Прости… Я не хотел. – Он легко дотронулся до ее руки.
– Ладно, дядько Паисий, чего там… – Василина отвернулась, вытирая глаза концом платка. – Только бы живой…
– Бог даст – будет… – перекрестился Паисий, – хороший он юноша, добрый… М-да… Сильно мы с ним сдружились.
– Вы? – улыбнулась сквозь слезы девушка. Очень уж не вязался непоседливый Алеша с пожилым учителем.
– Да-да! Что тут удивительного! Старое, оно всегда тянется к молодому. Опять же общность взглядов… – Паисий почувствовал, что запутывается в словах. – Я и говорю… – осторожно кашлянул он. – Бог, он несправедливости-то не допустит! Пришлет Алеша весточку-то, пришлет! Если мне пришлет, так я тебя тут же и упрежу… Даст бог, хорошо все будет.
– Спасибо вам, спасибо.
– И ты… если какую весточку получишь, порадуй старика, не забудь. Договорились?..
БОЛОТА
В темноте трудно было понять, куда они двигаются. Кладбище давно осталось позади. Вроде начинался лес.
Потом под ногами захлюпало. «Болото, – подумал он. – Будут топить. Кинут в трясину, и все. И никаких следов». Вот тут стало обидно. Что подумают люди, Василина? Сбежал. Испугался. А кто обратное докажет, если Паисия уже нет в живых? Потом его толкнули. Едва коснувшись холодной жижи, он почувствовал чьи- то руки, которые тащили его назад, на твердое место. Стало ясно, что топить не будут, значит – будут пытать.
Шли долго. Наконец Алексей почувствовал сухую почву. За штанины цеплялась трава. Потом, когда прошли немного посуху, заскрипела неизвестно откуда взявшаяся посередине топи дверь. Его втолкнули внутрь. С головы сдернули мешок, развязали руки.
В бункер, куда втолкнули его, вошли еще человек десять-двенадцать. Алексей подумал: «Когда на допрос?» Но его не повели. Более того, усадив в дальний угол, про него забыли. Ходили, пересмеивались, переговаривались. Говорили то по-польски, то по-белорусски, украинский говор слышался. Проскочила даже немецкая фраза. Двое у стола ножевыми штыками вскрывали консервные банки, крупно резали хлеб, разливали по кружкам ром. Ему тоже сунули банку консервов и ложку, большой кусок хлеба.
А потом он вместе со всеми улегся спать. Сначала вздрагивал от каждого шороха. Но все же заснул. И уже не слышал ни скрипа соседних нар, ни глухих тревожных звуков болота, ни густого храпа.
Проснувшись, Алексей не хотел подниматься, лежал с закрытыми глазами.
Сейчас, когда голова ясная, нужно все понять и выработать план дальнейших действий. Нечто подобное уже пришлось испытать. Когда его арестовали в Варшаве, он тоже вот так сидел неделю-другую. Ни допросов, ни передач. Прием испытанный – у заключенного слабеет воля, появляется острая жажда в общении, притупляется чувство опасности. Но болото – это не варшавский павяк.[7] И недель у бандитов нет. Значит, ждать недолго. А пока наблюдать и запоминать.
Алексей быстро встал, оделся. Было еще довольно рано. Но в землянке уже никого. Только один высокий парень в кожаной куртке и галифе.
«Ангел-хранитель», – понял Алексей.
– Знакомый вроде, – сказал «ангел», повернувшись к Алексею и внимательно разглядев его. – Зовут как?
– Алексей.
– Меня Ровень кличут… Садись.
Ровень подал ему миску с кашей и толстый кусок черного хлеба. Сейчас Алексей уже ощутил вкус еды. Каша была вкусной, с консервированным мясом. Да и хлеб совсем неплох. Ром, каша, мясо – хорошо устроились, сволочи!
Забрав миску, Ровень добродушно предложил передохнуть. Вышли наверх. Уселись на толстой коряге.
– От меня ни шагу. Кругом топь. Понял? А теперь можно покурить! – распорядился Ровень. – Ты-то куришь?
– Нечасто. Но табачок имеется, – Алексей понял, что Ровеню лень возвращаться за своим куревом, которое он забыл внизу. Но тут же вспомнил о том замечании, что сделал Филипп об узоре на кисете. Ровень не Филипп, но кто его знает?
– …Правда, намок он, испортился, – сказал Алексей, непроизвольно провел по карману и похолодел. Кисета не было. Провел по другому. Тоже пустой. Но вчера все было на место.
– Чего, – заржал Ровень, – имущество свое ищешь?
– …Ищу, – сделал растерянно-наивное лицо Алексей и стад оглядываться вокруг себя, дескать, вдруг выпало.
– Дурак! И такого еще охранять приставили, – беззлобно подивился Ровень, – у тебя все еще ночью выгребли.
Так, начали проверку, а он, как мальчишка, не заметил этого.
– Кто?
