Разговор, по обыкновению всех троих собеседников, велся спокойный и прикровенный, так, чтобы слуги, преданные хозяевам, не оказались случайными предателями.
– Кондратий также едет за границу, получив производство, – сказал Тургенев, – но будет в действующей. Воображаю, как развезет его под конец конная артиллерия.
– Ничего, он человек молодой, и его еще не трепал снаряд, как меня. Пусть понюхает пороху, – заметил Трубецкой.
Тургенев посмотрел на свою укороченную ногу и ничего не ответил.
– Интересно, как скоро будете в Париже, – сказала Трубецкая. – Говорят, Бонапарту удались наборы.
– Все-таки армия его уже не та. Ведь у него каждая дивизия – проходные ворота. Раз до восьмидесяти обновлялся состав. Какая ж это военная семья! Да и обучать рекрутов ему некогда.
– Ну, все-таки еще подержимся! Во всяком случае, раз уж мы вмешались в европейскую кашу, придется хлебать ее до конца, хоть и невесело это иногда бывает.
– Да, – сказал Трубецкой, – приходится вспомнить, не к ночи будь помянут, императора Павла. Так ведь и отрезал английскому посланнику: «Завидую, говорит, вашим успехам». Тот спрашивает: «Каким?» – «А таким, говорит, у вас Россия – хороший союзник, а у меня все – дрянь, вроде вас». Ясно, конечно, одно: что русским солдатам своими черепами придется платиться за австрийские и немецкие выгоды. Кстати, друг, бывал ли ты у Штейна в эти дни?
– А что? – спросил с неохотой Тургенев.
– Да так, передавали мне его разговор о том, что Россия должна идти своим путем, что дворянской молодежи совсем не нужно обучаться иностранным языкам и что даже иноземных книг ввозить не нужно.
Тургенев улыбнулся.
– Да, это одна из его странностей.
– Странность ли это? – сказал Трубецкой.
Екатерина Ивановна улыбнулась тонкой улыбкой и с расстановкой произнесла:
– Штейн – ледяной человек. Это не странность, Николай Иванович, а тонкий расчет. Вот посмотрите: пройдет немного времени, и немцы повернутся к нам спиной.
– Не думаю, – сказал Тургенев. – Это в вас говорит французская кровь.
Красавица улыбнулась.
– Если так, то она говорит все-таки правду. Во всяком случае, в моей французской крови больше искренности, чем в русском патриотизме немецкого барона. Царь его любит, но это тоже не говорит за него. Царь очень занят вопросом о том, что говорилось о нем, о его балах, о его шутках госпожой Сталь и господином Шатобрианом.
– Однако мне пора, – сказал Тургенев. Разговор о Штейне стал его задевать.
– Надеюсь увидеться с вами, и скоро, – сказал Тургенев на пороге, протягивая руку Трубецкому и, обернувшись к Екатерине Ивановне, добавил, целуя ей руку, – в Париже, конечно, княгиня.
Лаваль рассмеялась и отошла к окну.
Холодный соленый ветер ударил Тургеневу в лицо. Он пошел на Васильевский остров. Усталый ванька плелся по другой стороне улицы на заморенной рыжей кляче. Тургенев его окликнул. Тот не отозвался. Лошадь свернула в переулок. Пришлось идти пешком. Пройдя добрые полчаса и чувствуя себя слегка продрогшим, он решил не ходить к приятелю Свечину – командиру лейб-гвардии Егерского полка. Повернул обратно, но потом почувствовал укоры совести и, не желая казаться малодушным в собственных глазах, решил вернуться к Свечину. У самого фонаря Жукова моста, в минуту этого колебания, поворачиваясь то вперед, то назад, поскользнулся и едва не был раздавлен наехавшим экипажем. Лошадь ударила копытом больную ногу. Кучер мгновенно остановил. Тургенев привстал на локте. Живые глаза молодого человека с оттопыренной губой, ярко освещенной под самым фонарем, с беспокойством смотрели на Тургенева. Правой рукой незнакомец помогал Тургеневу встать.
– Не повредило ли вам падение?
– Нет, кажется, только легкий ушиб, в котором я сам виноват. Я поскользнулся на повороте.
– Могу предложить вам место в экипаже, – сказал незнакомец. – Куда вас довезти?
– На угол около Старой гавани.
– Уж не к Свечину ли? – спросил тот.
– Вы угадали, – сказал Тургенев. – Откуда вы знаете этого доброго конного егеря?
– Знаю по дружбе с моим отцом, – сказал незнакомец.
Сели в экипаж. С минуту ехали молча.
– Однако кого же мне благодарить?
– Благодарить не за что, – ответил незнакомец, – а назваться могу: Петр Григорьевич Каховский.
Тургенев в свою очередь назвался.
– Вот как – неожиданность полнейшая! Это вас прочат в министры?
– Не слыхал об этом, – сказал Николай Иванович.
– Люди говорят, – отозвался Каховский. – За что купил, за то и продаю. Только, будете министром, попытайтесь узнать о судьбах народа нашего не по геттингенским книжкам и не по Зимнему дворцу. – И вдруг, обернувшись к Тургеневу, сказал: – Вы простите, я, быть может, напрасно это говорю. Я знаю, что в немецких университетах воспитываются люди свободнее. Мы тут лишь из Плутарха, Тацита и Ливия берем пищу геройства, да и то в самом деле какими крохами! Вот я прожил в сожженной Москве с французами, книжек никаких не было, но школу прошел такую, какая вам в Геттингене не снилась. Наш университетский пансион был как раз таким местом, где остановились офицеры-республиканцы, участники террора, ставшие солдатами Бонапарта еще в те времена, когда тот был простым генералом. Подумайте, я родился в 1797 году. Мы уже теперь не увидим того, что видели они во Франции, но, быть может, увидим то же самое в России.
– Нехорошо быть этаким поспешным пророком, – сказал Тургенев. – Вам еще по-настоящему нет шестнадцати лет, а вы берете на себя слишком много.
– Мы и отдать можем очень много, – сказал Каховский. – Во всяком случае, этот опыт пережили мы недаром.
Подъехали к темному двору. Вышли. Пробрались по темной и грязной лестнице, едва не упав на кучу мусора.
– Грязно живет наше отечество, – сказал Каховский. – У родителя моего бывал в Петербурге каждый год – всегда столица была столицей. Приедешь на рождество, любуешься чистотой после Москвы, а теперь, после нашествия Наполеона, все, кажется, позапустело, все позасорилось. Россия пожигает французские и русские трупы. Говорят, до полумиллиона пожгли да свыше двухсот тысяч лошадиных трупов. На сколько десятилетий зараза?
– Слушаю я вас, – заметил Тургенев, – и кажетесь вы мне почтенным старцем. Где огонь и веселость вашей молодости?
– Эх, Николай Иванович, удержу не знает моя молодость, но открытыми глазами смотрю себе под ноги.
Постучались. Свечин открыл. Обрадовался Тургеневу. Нахмурился при виде Каховского.
– Если б покойный твой батюшка знал, что ты будешь шляться и загонять его лошадей, он бы этих рысаков кому-нибудь другому завещал. Где был с утра?
Каховский засмеялся и, указывая на Николая Ивановича Тургенева, сказал:
– Служа царю и отечеству, спасал будущего министра.
Но уже Свечин не слушал. Он наливал стакан чаю с ромом Тургеневу и говорил:
– Что делать с этой сволочью иезуитами? Остался я в Питере один-одинешенек с той поры, как католические попы вывернули наизнанку голову моей сестрицы. У нас здесь отечество погибало, а она в Париже держала католический салон. Католические попы в рясах – это коршуны, а тайные иезуиты – это волки-оборотни, это страшные звери.
– Имеете какие-нибудь вести о Софии Петровне? – спросил Тургенев.
– Самые скверные, – сказал Свечин. – Ваш любимый Гёте сказал: «Где за веру спор, там, как ветром сор, и любовь и дружба сметены». Еще они покажут себя, еще устроят государство в государстве.
