кровь русских героев поднимается к небу».
Раздался стук в дверь.
– Разве никого нет в вестибюле? – спросил Лафайет.
– Кажется, я забыл запереть входную дверь, – сказал Лавассер и распахнул кабинет Лафайета.
У входа стоял человек с желтым лицом, измученный, с воспаленными глазами, с кольцами седых волос на висках. В руках был синий лист бумаги – только что вышедший «Монитер универсаль».
– Что вам угодно? – спросил Лавассер.
Вошедший смотрел мимо него. Он видел перед собой только Лафайета и по глазам стремился определить, узнает он его или нет. Наконец он переступил порог и, в полном изнеможении бросившись на ближайшее кресло, прохрипел:
– Генерал, я – Николай Тургенев!
Лафайет быстро встал, бросил взгляд, мгновенно понятый Лавассером, и подошел к Тургеневу. Подошел близко-близко, положил ладонь на подлокотник кресла и взял Тургенева за руку.
Лавассер удалился, плотно закрыв дверь.
– Ну, ваши друзья погибли! – сказал Лафайет. – И едва ли скоро можно будет начать снова, – добавил он шепотом.
Тургенев дышал с трудом. Лафайет отшвырнул его руку и сказал:
– Ну, успокойтесь, и поговорим о деле.
– Мне нельзя оставаться в Париже, – сказал Тургенев.
– Конечно, нельзя, – ответил Лафайет. – Вы должны уехать сегодня. Знает ли русский посланник о вашем прибытии?
– Нигде по пути я не оставил никаких адресов. Никто мною не интересовался.
– Посмотрим, – сказал Лафайет и развернул трубку из папиросной бумаги. – Вас ищут по Италии по распоряжению австрийского канцлера – князя Меттерниха; от Неаполя до Белинцоны подняты на ноги все жандармы и вся полиция. Вашим братьям угрожает смерть.
Этого Тургенев не мог вынести. Он закрыл глаза и впал в беспамятство. Лафайет молча ходил по комнате, потом сел за стол и стал писать. Он писал быстро на больших листах почтовой бумаги один и тот же текст. Он просил принять Тургенева, оказать ему гостеприимство «как человеку, заслуживающему всякого внимания». Четырнадцать писем стопкой лежали на столе. Написав адреса, Лафайет вышел в другую комнату и пригласил Лавассера.
– Будьте добры, друг мой, запечатайте эти письма. Я не решаюсь звать врача. Никто не должен знать об этом визите. Предоставим природе северного гражданина самой прийти себе на помощь.
Цветной сургуч запечатал четырнадцать писем. Семь писем – масонским друзьям в Америке и семь – мастерам ордена вольных каменщиков в Лондоне. Вынув из галстука золотую иглу, Лафайет поднял левую руку Тургенева и без церемонии вонзил ему иглу в ладонь. Тургенев поднял глаза с выражением боли.
– Простите, друг, – сказал Лафайет, – не время дремать. Вы должны сегодня же выехать из Парижа. Вот вам письма. Вы поедете в Лондон, предъявите вот эти семь, но начнете действовать не раньше, чем вами будет вручено седьмое письмо. Если положение ваше на Британских островах будет безнадежным, друзья переправят вас в Америку, и там вы предъявите вот эти семь писем. Уверяю вас, вы в безопасности, если сами не захотите себе зла.
Тургенев провел рукою по лбу. Лафайет его обнял.
– Доброго пути! Ничего мне не пишите. Мне напишут другие. Я буду знать о каждом вашем шаге.
Дилижанс Лафита и Кальяра приехал в Кале, когда было уже поздно. Дождь хлестал как из ведра. Протянутые по берегу канаты и проволоки, державшие вывески на кровлях, бешено выли под ветром. Был дикий свист, гудение и жуткое завывание бури. Ночь на взморье, казалось, стонала. Остервеневший прибой налезал на берег, и в те часы, когда утомленный, измученный Тургенев в бессоннице или в бреду ворочался в грязной гостинице, ожидая утренней отправки с пароходом в Англию, другая воля привела другую разбушевавшуюся стихию в действие. Закрытая карета стояла у дверей «Луврской гостиницы» в Париже. Человек в серых очках с беспокойством смотрел на подъезд. Другой, от угла здания доходя до вестибюля, подходил к нему и успокоительно говорил:
– Скоро выйдет, скоро выйдет. Ты прямо его хватай и швыряй в карету. Постарайся, чтоб не закричал.
Но проходил час. В гостиницу входили и выходили. И вот наконец желанная минута настала. Портье вежливо отворил дверь человеку в низком цилиндре и, когда тот зашагал по тротуару, быстро махнул рукой человеку в серых очках. Через секунду двое схватили вышедшего за руки. Вышедший оказался силачом. Он сбил с ног одного и ударил ногою в живот другого. Портье быстро запер входную дверь. На улице продолжалась драка. И вдруг человек в серых очках заговорил:
– Лучше сдайтесь, господин Тургенев.
Богатырь оцепенел от удивления, от русской речи в Париже и самой отборной русской руганью ответил нападавшим.
– Что вы, канальи! Сукины дети! Какой я Тургенев? Моя фамилия Туркин!
– Есть ли при вас документы?
– Да пойдемте в гостиницу. Я – нижегородский купец четвертой гильдии Никита Туркин.
Портье долго не соглашался отпирать. Наконец по книге посетителей установили, что Николай Тургенев выехал полутора суток тому назад. Портье покраснел.
– Извините, господа. Ведь русские фамилии такие трудные, что боишься сломать себе зубы, когда говоришь.
– Куда же выехал господин Тургенев?
– Выехал в дилижансе господина Лафита и Кальяра на север.
Стояло засушливое лето. В Петербурге ночью было не темнее, чем днем. В вестибюле Верховного уголовного суда, несмотря на жару, не мог согреться Александр Иванович Тургенев. Он то выходил на улицу, плотно надев шляпу и кутаясь, то опять входил в помещение и ждал. Вот наконец раздался звонок. Часовые, стуча прикладами, стали у дверей. Где-то по лестнице слышались десятки шагов и звенели шпоры. Боковая дверь открылась. Вышел тот, с чьим именем были связаны лучшие надежды, кого Александр Иванович ждал восемь часов подряд: член Верховного уголовного суда, старый друг тургеневской семьи Блудов.
Тургенев бросился к нему. На лице Блудова он прочел усталость и безразличие.
– Ну, что же, что? – спрашивал Тургенев.
– Ах, как я устал! – говорил Блудов. – Ты представить себе не можешь, как устал!
Ординарец великого князя Михаила быстрыми шагами подошел к Блудову и вручил ему пакет. Блудов сломал печать и читал долго, словно нарочно стараясь не смотреть на Тургенева. Швейцар накинул ему на плечи одежду и вручил трость. Блудов, словно не замечая Тургенева, пошел по лестнице вниз. Ноги подкашивались у Александра Ивановича. Он делал над собой страшные усилия, чтобы не закричать, ему хотелось схватить Блудова за плечи. Он боялся, что еще одно движение – и он потеряет власть над собою. Блудов торопливо шел по Невскому проспекту; задыхаясь и глотая воздух, как утка, Тургенев бежал за ним. Наконец, напрягшись до последней степени, он сказал со спокойным видом:
– Ты так бежишь, что мне!.. – Тут он остановился, просунул руку под руку Блудова и, стараясь попасть с ним в ногу, добавил: – Что мне не хватает воздуха!
– Ах, это ты! – сказал Блудов, будто видя его в первый раз. – Прости, братец, ничего не поделаешь –
– Ну, подумай, – закричал Тургенев, – ведь это же безумие! Казнить неповинного человека! Как у тебя повернулся язык? Как ты не закричал на всю залу суда?!
Блудов повторил:
– Через отсечение головы.
– И ты можешь это спокойно произносить? Ты, знающий брата?!
– Да что ж, братец, – сказал Блудов, – такова служба. По долгу и по присяге поступили.
– Да ведь ты же знаешь, что он никакого отношения не имел к делу на Сенатской площади! Если бы он был в Петербурге, то ничего бы этого и не было!
Держа друг друга под руку, оба шли пешком и жестикулировали. На фоне лиловатых ночных облаков
