Глава III В МАСТЕРСКОЙ ОТЦА
Не успели закончиться полагающийся годичный траур и высохнуть слёзы от невосполнимой утраты, как уже 25 мая отец вторично женился на девице Бернардине, дочери золотых дел мастера Пьетро ди Парте. Скоропалительный брак не был принят домашними. На семейном совете с участием младшего брата — священника дона Бартоломео было решено бойкотировать свадьбу, о которой в городе было немало пересудов, особенно среди ближайших соседей по улице, открыто осуждавших художника Санти за то, что так скоро он забыл свою очаровательную и всеми любимую Маджию.
— Наш братец окончательно потерял голову, — горячилась Санта. — Да где это видано, чтобы мужику под шестьдесят жениться на девчонке! Ни стыда ни совести.
— Вот уж воистину, седина в голову, бес в ребро, — вторила ей Маргарита.
Во всей нашумевшей истории с женитьбой, затеянной старшим братом, обе сестры и священник дон Бартоломео увидели прямую угрозу своим правам на родительское наследство. К тому же новые родичи не пользовались в городе доброй репутацией. О них ходила молва как о людях кляузных и алчных, готовых ради выгоды пойти на всё. Но Джованни Санти не внял сетованиям сестёр, а с братом-священником у него давно были натянутые отношения, и поступил по-своему, проявив характер.
Вскоре у Рафаэля появилась родная сестра. Но с той поры родительское гнездо окончательно лишилось прежнего покоя. Между тётками, которые привыкли после смерти старого Санте верховодить в доме, и новой женой отца ссоры возникали по любому поводу. Когда дела задерживали Джованни Санти во дворце или ему нужно было отлучиться в соседний город, жизнь в доме превращалась в сущий ад, и у бедного мальчика было одно лишь желание — бежать куда подальше от криков и скандалов. Однажды он пропал на всю ночь — зарылся в копну сена в саду на вершине холма, где утром его обнаружила мать врача Вити синьора Камилла. Она и привела беглеца домой. У него зуб на зуб не попадал от холода.
— Бедная Маджия, — запричитали тётки, увидев после бессонной ночи племянника, — если бы знала она, какую жизнь её сыну уготовил наш братец, выживший из ума!
Они стояли горой за племянника, не давая его в обиду. Но с каждым днём обстановка накалялась. Споры из-за главенства в доме с бойкой на язык напористой Бернардиной не утихали. Заслышав поутру крики и бой посуды, испуганный Рафаэль прятался на чердаке. Часто ему на помощь из мастерской поднимался Пьяндимелето и, разыскав дрожащего от страха мальчугана, брал его за руку и отводил к себе вниз или к родственникам покойной матери, жившим неподалёку.
Джованни Санти так и не хватило твёрдости духа, чтобы навести в семье порядок. Его взбалмошная супруга всё более наглела, входя во вкус, и не унималась, диктуя свою волю. Однажды после очередного скандала с тётками она схватила попавшуюся ей под руку корзину с котятами и вышвырнула в окно. Оторопевших Маргариту и Санту хватил удар, и прибежавшим на крик соседям пришлось отпаивать их валерьянкой, чтобы успокоить и привести в чувство. Точно так же истеричная невестка поступила с поющими по утрам канарейками и щеглами.
— Нет покоя от этих бестий! — раскричалась она. — Они будят спозаранку мою бедную дочурку.
Бернардина открыла клетки и, размахивая метлой, выгнала всех птиц из дома. Мальчик долго по ним горевал, а тётки, как могли, пытались утешить сироту. Когда становилось совсем невмоготу, муж отсылал жену с ребёнком погостить к её родителям, чтобы она там немного поостыла, а сам с сыном уезжал из города по своим делам. Во время одной-из таких поездок ему пришлось работать в соседнем городке Кальи над фреской «Мадонна с Младенцем и святыми» в местной церкви Сан-Доменико. Он был поражён, увидев, с каким пристальным вниманием мальчуган, сжавшись в комок, следил за его работой, стараясь не упустить ни одного взмаха кисти. В память о той поездке Джованни Санти справа на фреске запечатлел в образе златокудрого ангела своего сына. Это первое сохранившееся живописное изображение отрока Рафаэля.
Не вынося брани и часто ловя на себе косые взгляды мачехи, словно он был причиной домашних ссор, мальчик привык дни напролёт проводить в отцовской мастерской за аркой внутреннего дворика. Там перед ним открывался мир, непохожий на всё, что приходилось видеть вокруг себя дома и в школе, где тоже постоянно шла борьба за верховенство между одноклассниками. Только в мастерской он находил успокоение. Особенно его занимал молчаливый Пьяндимелето, который терпеливо работал над картиной, не обращая внимания на вечно болтающих или о чём-то спорящих горластых подмастерьев. Прежде чем обмакнуть в склянку с золотой краской кисть из тонких беличьих волосков, он проводил ею по своим волосам.
— Для чего ты это делаешь? — спросил любознательный Рафаэль.
— А вот смотри сам, — предложил тот, показывая. — Стоит мне провести кистью по волосам, словно почёсывая голову, как раздаётся лёгкий треск, после чего золото так и прилипает к кисти и тогда намного сподручнее работать.
Рафаэль мог, не отрываясь, часами смотреть, как подмастерья шлифовали поверхности досок для картин, пропитывая их специальным лаком. Колдуя над досками, они производили какие-то манипуляции и втирания. Позже отец ему показал и пояснил, для чего и как всё это делается.
Особенно полезным для него было общение в мастерской с одним из молодых парней, к которому никто не обращался по имени Джироламо, а все звали «неряхой», обыгрывая его необычную для здешних мест фамилию Дженга, означающую на тосканском диалекте «неопрятную женщину». Парень был сыном пономаря одной из местных церквей и в отличие от товарищей по цеху всегда выглядел опрятно, содержа в чистоте свои кисти и другой рабочий инструмент. Даже фартук на нём на удивление не был испачкан краской, как у остальных мастеровых. Ему было лет семнадцать, и он дорожил недавно полученным званием подмастерья, проявляя в работе завидное усердие. Не в пример другим Рафаэль обращался к нему только по имени, за что тот относился к нему по-товарищески и при случае всегда готов был пособить, если что-то у мальчика не получалось.
Подмастерья привыкли видеть у себя хозяйского сына и ни в чём ему не отказывали. Они даже часто подкармливали его, поскольку на хозяйской кухне не прекращалась война между тётками и Бернардиной, одержимой борьбой за чистоту и порядок, и мальчик то и дело оставался голодным. Он поражал их своей любознательностью, усидчивостью и мог часами сидеть за любимым занятием, вооружившись цветными мелками и карандашами. Обычно Рафаэль рисовал что-нибудь своё или пытался копировать приглянувшуюся деталь на картине, стоявшую у кого-то из подмастерьев на мольберте. Однажды один из шутников неожиданно перевернул стоявшую перед ним картину тыльной стороной. Желая поддеть мальца, он предложил не без издёвки:
— А теперь, юное дарование, напряги-ка свою хвалёную память и постарайся повторить увиденное. Когда перед глазами стоит картина, копировать — дело нехитрое!
Приняв вызов, Рафаэль без особого усилия воспроизвёл в рисунке только что увиденное, не прибегая, как это делали остальные ученики, к разлиновке листа на квадраты для более точной передачи изображения. Подмастерья были поражены его удивительной зрительной памятью. После того случая ни у кого из шутников больше не появлялось желание подвергать его экзамену.
Узнав об устроенной в мастерской проверке, Джованни Санти попросил показать ему тот самый рисунок и похвалил сына за точность.
— Постоянно тренируй память, — сказал он, держа в руке листок с рисунком. — Она развивает воображение и фантазию, а без них не может существовать никакое искусство.
О курьёзном случае в мастерской узнали и тётки. Они с гордостью рассказывали соседям, как их племянник утёр нос насмешникам мастеровым. Маргарита и Санта стали вдруг живо интересоваться делами на первом этаже, узнавая новости от молчуна Пьяндимелето. Их главной заботой было подкормить сиротку-племянника и следить за чистотой его одежды и обуви.
Найдя как-то в папке рисунки отца к давнишней его работе «Благовещение», Рафаэль решил слегка поправить и чётче прорисовать пальцы рук архангела Гавриила, держащего лилии, придав жёстким контурам плавность и подчеркнув объёмность фигур. Когда Джованни Санти увидел работу сына, она потрясла его. Прежний его рисунок изменился до неузнаваемости, хотя руку к нему приложил девятилетний
