раздора для европейских стран и её земли были опалены огнём войны. Прав был критик В. В. Кожинов, когда писал, что «крайне узко и ошибочно представление о ренессансном искусстве как средоточии одного жизненного восторга, радостного упоения бытием. Верно другое: в ренессансном искусстве воплощается необъятная и многосторонняя полнота бытия и даже в зрелище безысходной трагедии и в образе духовного отчаяния проступает бездонность и неисчерпаемость жизни, ибо ренессансный художник видит её в целом. Именно поэтому и говорил Пушкин: “У меня кружится голова после чтения Шекспира, я как будто смотрю в бездну”.21 В то же время следует признать, что Возрождение явилось единственной в своём роде неповторимой “культурой”, обретшей поистине эпохальную традицию. Она созревала не только во Флоренции, но и в республиканско-аристократической Венеции, при дворах Милана, Мантуи, Феррары, Урбино, Неаполя и в папском Риме. Как в кузнице Вулкана, культура Возрождения занималась переплавкой нового и старого, языческого и христианского. Из этого сплава были созданы великие художественные творения, появилось множество технических изобретений и научных открытий, в чём и заключается непреходящее значение культуры и искусства Возрождения».
Но существует и другая точка зрения значительного числа авторов, согласно которой эпоха Возрождения спровоцировала в дальнейшем историческом развитии все беды — от аморальности, эгоизма и агрессивности до откровенного прагматизма и кровавого деспотизма XX века.
Волна бед и потрясений, захлестнувшая всю Италию, не обошла стороной Урбино, где подросток Рафаэль, сам того не сознавая, оказался в эпицентре политических событий. Но нет данных о том, что он наведывался в соседние города, так как грянула война и повсеместно свирепствовала смертоносная чума. Чтобы приостановить её распространение, повсюду устанавливался строгий карантин и многие города, как и Урбино, оказались закрытыми для въезда и выезда. Год 1494-й принёс несчастье не только дому Санти, но и большинству итальянских семей. Это был «для всей Италии первый злополучный год, обернувшийся страшными бедствиями», как позднее вспоминал очевидец тех событий известный историк Гвиччардини,22 которому тогда, как и Рафаэлю, было 11 лет от роду. Не сбылись чаяния гуманистов о наступлении золотого века всеобщего благоденствия. После ряда лет засухи, недорода и частых эпидемий чумы и холеры, косивших целые города, на головы итальянцев обрушилась ещё одна напасть, похлеще, повлиявшая на всю дальнейшую судьбу Италии.
Воспользовавшись постоянными распрями между мелкими итальянскими княжествами, 24-летний французский король Карл VIII во главе многотысячного войска в начале сентября 1494 года пересёк Альпы и двинулся завоевывать Неаполитанское королевство, чтобы вернуть себе анжуйское наследство, давно оспариваемое Францией и Испанией. Перед походом король громогласно объявил о своём намерении отправиться из Неаполя морем в Палестину, чтобы изгнать турок со Святой земли и завершить великое дело, начатое когда-то крестоносцами.
Пока войско неприятеля продвигалось в обход сильного Миланского герцогства под властью Лодовико Сфорца по прозвищу Моро, жители прибрежных городов и особенно Рапалло познали все ужасы чужеземного нашествия: погромы, грабежи и насилие. В мемуарах одного из участников того похода француза Коммина можно найти такое циничное откровение: «наши не считали итальянцев за людей»,23 что позволило французам устроить на итальянской земле настоящую резню.
Двадцать первого сентября 1494 года пала столица морской республики Генуя, не выдержав осады превосходящих сил противника и мощного обстрела артиллерии. В этот злополучный день монах Савонарола выступил во Флоренции с упомянутой выше гневной проповедью. Путь для дальнейшего продвижения неприятельского войска вглубь Апеннинского полуострова был открыт. Достигнув Пьяченцы, Карл VIII направил часть войска под командованием генерала д’Обиньи в сторону восточного склона Апеннин по побережью Адриатики, а сам двинулся на юг вдоль западных отрогов хребта.
Обескураженные неожиданным вторжением итальянские княжества организовали оборонительный заслон от Ливорно до Римини и закрыли все горные перевалы, объединив разрозненные силы. Одна только Венеция, владычица Адриатики, осталась в стороне, сознавая силу своей армии и флота, способных защитить её от любых посягательств извне. Она осталась верна своему девизу: «Мы прежде всего венецианцы, а потом уж христиане». В политике ей всегда были свойственны тонкий расчёт и двойная игра, равно как умение вовремя вступать в выгодные для себя союзы.
Вероломное вторжение в Италию французского короля-католика так напугало и возмутило папу Александра VI Борджиа, что он решил пойти на неслыханный по тем временам шаг. Желая заручиться поддержкой злейшего врага христианства турецкого султана Баязида II, папа вступил с ним в тайный сговор через своё доверенное лицо посланника Боччардо. Состоялся секретный обмен письмами. Вот что писал, например, ещё летом папа султану, информируя его о намерении Французского короля отправиться из захваченного Неаполя на завоевание Греции и освобождение Палестины, живописуя, какими страшными последствиями это грозит туркам: «Во имя связывающей нас доброй подлинной дружбы мы считаем прямым своим долгом, не скрывая истинного положения вещей в сложившейся ныне обстановке, предостеречь от грозящей смертельной опасности со стороны короля Франции Карла VIII».24
В полученном папой ответном послании говорится: «Мы, Баязид Хан, великий повелитель по велению Небес двух континентов Азии и Европы, обращаемся к славному пастырю синьору Александру, ставшему по воле Провидения Высшим Понтификом Римской Церкви, со словами выражения нашей признательности и сообщаем тебе, о досточтимый Понтифик, по поводу обратившегося к Нам твоего посланца Джорджо Боччардо следующее…» В своём витиеватом, характерном для людей Востока ответе хитрый турок ничего определённого так и не сказал, хотя и не скупился на посулы оказать поддержку при возникновении военной угрозы Риму со стороны французов.
В этой откровенной по цинизму переписке папу Александра VI меньше всего волновали вопросы морали и религиозной несовместимости. Главным для него было обезопасить свою власть в Риме, державшуюся на волоске, поскольку врагов и завистников вокруг было предостаточно. Даже родная Испания стала косо на него поглядывать, ибо за два года правления им было совершено немало поступков, поразивших своим неслыханным бесстыдством весь христианский мир. Недавно часть кардиналов, как это ни прискорбно Александру VI было сознавать, среди них оказались даже земляки испанцы, образовала оппозицию, поддержанную сильными римскими кланами и другими влиятельными кругами, недовольными действиями папы иностранца, который на все ключевые посты назначал своих соплеменников, а в Ватикане обязал всех, даже обслугу, говорить по-испански. Итальянцы восприняли такое нововведение как оскорбление их национального достоинства.
В те тревожные дни вряд ли папа мог рассчитывать на поддержку ненавидевших друг друга сыновей или «племянников», как тогда было принято их официально называть. От них одна только головная боль и морока. Старший сын Цезарь Борджиа, возведённый им в сан кардинала, вскоре оставил Римскую курию ради светского титула герцога Валентино по названию пьемонтского городка Валенцы, ставшего его вотчиной, где он вытворял несусветное. В одном из внутренних дворов Ватикана старший сынок завёл моду на испанскую корриду и однажды самолично заколол шесть быков, залив кровью весь двор, что вызвало ропот придворных и обслуги. Среднего папского сына Джованни, герцога испанской Гандии, недавно подстерёг в тёмном проулке подосланный убийца, и тело его было выловлено в Тибре. Поговаривали, что к убийству причастен старший брат, во что нетрудно поверить, поскольку между братьями постоянно шла борьба за выживание и место под солнцем. Младший сын папы Джуфрэ, женатый на внебрачной дочери тирана Калабрии, предпочёл укрыться в глухом городишке Сквиллаче на берегу Ионического моря, дабы держаться подальше от ненавидевших друг друга братьев и двурушника родителя.
По части коварства под стать милой семейке была дочь папы, пресловутая Лукреция Борджиа, недавно вышедшая вторично замуж за Джованни Сфорца, правителя княжества Пезаро, связанного узами родства с урбинским двором. Её склонил к этому замужеству воинственный старший братец. Цезарь Борджиа мечтал прибрать к рукам соседние земли, управляемые хилым и безвольным Гвидобальдо да Монтефельтро, который, как он полагал, не в пример знаменитому отцу мало что смыслил в делах государственных и военных.
Предчувствуя надвигающуюся беду, молодой Гвидобальдо принял срочные меры по укреплению границ своих земель, направив туда артиллерию, являвшуюся его гордостью и надёжной защитой при возникновении любой военной опасности. В Урбино создалась напряжённая обстановка, были отменены
