— Небось дивизией командовали, товарищ Барабанов? — уже расхрабрился Ваня.
— Не совсем дивизией, но вроде — я больше по политчасти, — отвечает Сергей Владимирович. — Ну, что ж, добро пожаловать! — закончил он и широко распростёр руки…
Иван Бровкин сидит за рулём трактора.
Снова расстилается безграничная вспаханная степь, чёрная, как вороново крыло. А слева — целина… целина… ещё не тронутая плугом целина.
Абаев, голый по пояс, наставляет аппарат «ФЭД», собираясь кого-то фотографировать.
Молодой врач совхоза Ирина, приложив ухо к груди Бровкина, выслушивает его; зная, что её снимают, — она улыбается. Улыбается и Иван, выпятив вперёд грудь.
Абаев щёлкнул аппаратом.
— У вас сердце, как у всех влюблённых, — обращается Ирина к Ивану. — С таким сердцем можно двести лет прожить.
— А вот с моим и ста не проживёшь! — ударяя себя в грудь, жалуется Абаев, глядя на Ирину влюблёнными глазами. — Вот это вам, Ирина Николаевна, — продолжает он, разворачивая перед Ириной толстую пачку фотографий, где она изображена и во время прогулки, и на работе, и грустной, и смеющейся, — словом, целую фотогаллерею.
И снова слышится жалостливый голос Абаева:
— А вы говорите: двести лет жить. Дай бог, как-нибудь до ста дотянуть…
— Вы неисправимы, Мухтар, — смеётся Ирина.
— Зачем мне исправляться, Ирина Николаевна? Я и не собираюсь… Я любить хочу…
— Ну, довольно шутить, — уже серьёзно говорит Ирина и передаёт Абаеву резиновую трубку спирометра (аппарат для проверки объёма легких).
Абаев выдувает, и на шкале вода поднимается до уровня 3600 кубических сантиметров.
— Молодец! — говорит Ирина, записывая данные в карточку.
Иван берёт резиновую трубку и начинает выдувать воздух. Вода поднимается до 3000… 3500… 4000… Наконец, она пробивает крышку и вырывается наружу. Удивлённая Ирина, широко раскрыв глаза, спрашивает:
— Вы что? Это на самом деле или вы что-то подстроили?
— Как можно подстроить, — улыбается Иван, будто для него это плёвое дело и он может выдуть куда больше.
— Так и есть, никакого мошенничества, — вмешивается в разговор Абаев. — Вздыхает целыми днями о Любаше, вот и лёгкие от тоски раздулись… Правда, иногда он может и смошенничать.
— Да что ты! — Ваня недоумённо пожимает плечами.
— Вот, например, обратите внимание, — продолжает Абаев и, взяв трубку, начинает выдувать. На шкале сначала 3000, потом 4000, затем вода выливается наружу…
Ирина хохочет.
— Ну, дорогие мои больные, не мешайте мне работать, уходите-ка отсюда.
«Моя дорогая мама», — читает вслух письмо Евдокия Макаровна, обливаясь слезами. Она сидит дома, в своей комнате, у печки. Здесь же несколько соседок.
Слышно, как завывает ветер; стёкла окон разукрашены морозом. Глубокая зима.
«Здесь, на целине, сейчас зима, как и в нашей деревне. Так же воет ветер, а метель ещё сильнее, чем у нас, — здесь ведь степь».
Евдокия Макаровна вытирает слёзы.
— Степь… холод… ветер… а тёплое бельё дома оставил, — горько качает она головой и продолжает читать.
«Народу у нас много — весело… Скучно здесь не бывает…».
Раздается хохот.
— Конечно, там ему не скучно, — ехидно замечает Акулина, женщина с румяными щеками, похожая на самоварную бабу. — С такой девушкой не заскучаешь, — и она рассматривает фотографию Ирины, выслушивающей Бровкина.
— Ишь как прилипла к нему! Ещё улыбается, бесстыдница! — говорит другая соседка, глядя на фотографию.
— А он-то, он-то, греховодник, — сокрушается третья, разглядывая фотографию. — До чего рожа довольная…
— А кто она такая, не пишет Ваня? — спрашивает четвертая.
— Должно быть, дочка директора совхоза, — отвечает Акулина.
— Почему именно директора? — спрашивает кто-то.
— Потому что Иван любит председательских дочек… дочек начальников, — хохочет Акулина.
— Она же врач, — возражает Тоня — Любашина подруга.
— А что, директорская дочь не может быть врачом?
Весело смеются женщины.
— А о Любаше ничего не пишет, — замечает Тоня.
— Почему же он должен писать о Любаше? — сердито спрашивает молодая женщина. — Вернулся парень из армии, а она даже не повидалась с ним. Краля какая нашлась! Дочка председателя, подумаешь, народная артистка!
— А как же она могла повидаться, если её из дому не выпускали? — вмешивается в разговор другая девушка.
— «Не выпускали». Бедненькая!.. — передразнивает её Акулина. — Грудной ребёнок она, что ли? Когда Ваня был здесь, они у каждой калитки целовались… А сейчас — не выпускали!.. Двадцать лет девке! Сама учительница, других учит…
— А ты будто не знаешь характер Тимофея Кондратьевича? Как рассердится — прямо волк!.. — говорит старуха соседка.
— Любовь не разбирает, кто волк, кто ягнёнок, — продолжает своё Акулина. — Теперь бабы даже мужей не боятся, не то что… там отцов! Любаша сама не хотела встретиться с Ваней — вот и всё!
— Может, он там уже женился, раз ему весело… — высказывает предположение старуха.
— Нет, без моего материнского слова он не женится, — кладёт конец спору Евдокия Макаровна.
— Хм… «не женится»… — передразнивает её Акулина. — Ещё как женится, за милую душу!..
— Здорово! — подымаясь из-за стола, говорит Самохвалов. — Молодчина Акулина! — и он, как всегда, довольно потирает руки.
Рядом с ним у стола стоит расплывшаяся в улыбке Акулина.
— Подпиши мне наряд, — протягивает она Самохвалову бумагу.
Самохвалов неожиданно становится серьёзным и говорит:
— Не могу, Акулина! Не искушай! Я на службе!
Акулина прячет бумагу и продолжает:
— Такой шум подыму по всей деревне, Аполлинарий Петрович, такой шум, что твоя Любаша этого непутёвого Ваню вконец возненавидит.
