людей — попутчики. Самый известный из них — Василий Суриков. Именно с золотым обозом пришел он в Петербург из Красноярска.
Платы с таких попутчиков не брали — эти люди становились своего рода охраной для золота. Потому что если бы разбойники напали на такой обоз, пришлось бы убивать этих людей как свидетелей. А разбойники не хотели губить душу.
НИ ОДИН золотой обоз за всю историю России не был разгромлен. Так что система охраны действовала, и очень неплохо.
Сравним это с традициями того же «Дикого Запада», США.
Там «золотая лихорадка» всегда сопровождалась массовыми насилиями и убийствами. Многие страницы певцов «золотых лихорадок», Б. Гарта и Дж. Лондона просто страшно читать.
Невозможно представить себе ничего даже отдаленно похожего на такую систему охраны ни в США, ни в любой из европейских стран.
«Что, у нас и разбойников не было?!» — возопиет иной «оппонент».
Были. Как же в громадной стране — и без разбойников? Но вот странность какая, во всех странах Запада главным для разбойника было унести ноги и бежать как можно дальше. У британцев был удобнейший способ — бежать в колонии. А из колоний бежали в Англию, конечно…
Не удалось бежать — надо спрятать награбленное и выждать, пока выйдет срок преступления. Просидел тихо несколько лет, и все в порядке, можно пользоваться богатством с чистой совестью.
В России в старину многие разбойники действовали иначе.
Часть награбленного, конечно, брали, но часть непременно надо было закопать и не трогать три поколения. Только правнукам можно было воспользоваться награбленным золотом. За три поколения оно должно было «очиститься».
Естественно, не всякий доживал до правнуков, тем более до времени, когда правнуки подросли настолько, что им можно было показать место клада. И потому по Сибири и сегодня лежит немало захороненных богатств, которых некому уже извлечь из земли.
В романе Шишкова дед главного героя на смертном одре показывает сыну и внуку место клада. Сейчас это забылось, но современники прекрасно понимали, что над такой семьей незримо сгущается проклятие… Кровава, увы, вся история человечества. Но если сравнивать Россию с другими странами, получится, что наши предки жили в странной — доброй и почти не агрессивной стране. Конечно, и в России были жестокие войны и междоусобицы, восстания и бунты, подавляемые со средневековой жестокостью. Но повторюсь — все познается в сравнении. И в сравнении не с сегодняшним днем, а с тем, что творилось в мире тогда, каковы тогда были нравы и нравственность человечества. Политика двойного стандарта применялась в отношении к России и Европе: европейцам «можно» то, чего никогда нельзя нам.
При Иване Грозном и его опричнине погибло максимум 7 тысяч человек. Это ужасно. За это Ивана Грозного объявили страшным тираном и патологическим убийцей. При Генрихе VIII только несчастных бродяг, потерявших землю и средства к существованию крестьян, повешено 72 тысячи. В 10 раз больше, чем убитых в опричнину! По приказу Елизаветы Английской уничтожены тысячи представителей правящего класса, много больше, чем все жертвы опричнины при Иване Васильевиче.
Но Елизавету в Англии называют «Великой», а Иван у нас, а значит, и во всем мире — «Ужасный», «The Terrible». Это определение распространилось на всю нашу историю: правление Грозного характерно и типично для русской истории, свидетельство исконной кровавости России.
И так во всех известных нам случаях.
Европа и Америка тычут нам в лицо. Мы соглашаемся и посыпаем голову пеплом.
СОСЕДИ, СОПЕРНИКИ, ВРАГИ
Русские о французах и немцах
Мифология — совокупность первоначальных верований народа о его происхождении, древнейшей истории, героях, богах и пр., в отличие от достоверных сведений, выдуманных впоследствии.
— Браво!
«Ах! Франция! Нет в мире лучше края!» — к этому душевному взвизгу грибоедовских барышень с чистым сердцем присоединились бы многие поколения русских людей.
У нас всегда любили Францию. Правда, на протяжении 70 лет советской истории в основном заочно.
Но вот поездили, погуляли у подножия Эйфелевой башни, посидели за бокалом пива в брассери на парижских бульварах, — и отношение к французам у наших, побывавших в Париже, стало более сложным.
С одной стороны — конечно, безумные восторги. А с другой — вот сидят новые русские и отпускают шуточки: «Франция, конечно, прекрасная страна — Монмартр, тужур, лямур и так далее. Вот если бы еще там не было французов, было бы совсем хорошо».
И начинаются охи и ахи, французы нам кажутся чересчур расчетливыми, экономными до мелочности, эгоистичными. Вообще — какими-то мелковатыми. И в ресторанах французские официанты ленивы, медлительны — давно, видимо, с казаками не встречались. И раздражительны порой… Ну и так далее.
Хотя, опять-таки, они, конечно, не дураки. И по амурной части тоже ничего.
Ну что можно сказать этим нашим товарищам? Только то, что сами себя французы видят совершенно другими.
Что значит — «французы буржуазны»? Они гордятся своей буржуазностью. Ведь это их предприимчивость. Сам император Наполеон не был чужд буржуазности: экономный, расчетливый, серый сюртук, треуголка, походная кровать… Именно французский буржуа — от крестьян, получивших землю благодаря революции, до банкиров и промышленников — именно вся эта широчайшая масса французского народа и была главной опорой наполеоновского престола.
Франция для французов — это воинственность, это галльские герои. Это Верцингеторикс — галл, который бросил вызов самому Цезарю и сражался с ним на равных. Это Мюрат, это маршал Ланн, которому приписывается афоризм (у нас охотно вкладывают его в уста Багратиона — и Бог его знает, кто сказал это на самом деле):
Надо сказать, что и Багратион, и маршал Ланн лишь чудом перевалили 30-летний рубеж. Багратион получил смертельное ранение под Бородино, маршалу Ланну оторвало ноги, правда, не русским, а австрийским ядром.
Французы для Франции — это те самые плотные ряды кирасир, закованные в железо, сплошным строем летящие на огнедышащие батареи Раевского. Либо еще более тяжелые, еще более стальные ряды французских рыцарей, которые столь же безудержным галопом несутся на ощетинившиеся пиками ряды английской пехоты.
Считается, что в своих латах рыцари были чудовищно неповоротливы и, упав с коня, уже не могли
