вынимал у него глаза для пересадки роговицы. Никаких проблем, никаких кошмаров. И тут, при виде друга, который получил рану, я себя плохо чувствую». Он мне сказал: «Это с непривычки». Странно. И так же было позже, на Таити, когда моя мать приехала. Она проходила лечение курсом уколов. Медсестра спросила меня: «Нe могли бы вы сами делать уколы вашей маме? Это не сложно!» Нет, и не уговаривайте меня сделать укол моей маме! И потом однажды медсестра не приехала, ей что-то помешало. И нужно было мне самому сделать этот укол. И я со шприцем метался как сумасшедший. В конце концов я делал ей укол через простыню! Мне не понравилось это делать. Лучше бы я пригласил врача. Бррр, на уколы у меня не хватает смелости! Я не могу сделать больно близкому человеку, особенно родителям. Или еще внутривенная инъекция. Я не могу этого делать, это просто невозможно!
Однажды на машине я не смог объехать собаку, маленького грифона. Я вышел из машины, убрал ее с дороги и потом весь день сожалел о том, что не смог ее объехать. Каждый раз, как я проезжаю но этому месту, в Сорге, я думаю об этом. После я смеялся над своей чувствительностью и задавался вопросом: как можно быть чувствительным до такой степени и при этом занимать такой пост? Тем не менее, несмотря на эту чувствительность, в рамках моей работы я всегда мог хладнокровно, без угрызений совести убивать преступников. Я заметил, что некоторые люди, узнав о том, чем я занимаюсь, с удивлением смотрели на меня. Они думали, что у такого человека должно было быть лицо гангстера. Да, часто люди удивлялись моей чувствительности, тому, что я хожу в театр…
А еще я однажды смотрел по телевидению передачу «Найди меня». Там речь идет о людях, семьях, которые находят друг друга. И я настолько встаю на место этих людей, что часто плачу. У меня слезы на глазах при виде этой огромной радости. Иногда даже, когда играют в «Колесо Фортуны» — я не выигрываю, я вовсе не играю, — но я доволен. У меня аж слезы на глазах. Я доволен за того парня, который выиграл. Я счастлив, особенно когда везет какому-нибудь рабочему. Я словно принимаю участие. Значит, я чувствительный человек. Сам я никогда не играл и не буду играть в азартные игры. В них слишком эксплуатируется надежда этих несчастных. Выигрывают только некоторые классы, а особенно государство. Это мафия и государство эксплуатируют человеческую дурость. Я несколько раз ездил в Лас-Вегас и никогда не ставил даже доллара. Я ездил только чтобы посмотреть на зрелища. И если мне случалось ставить иногда в Лас-Вегасе миллионы, так то было в воображении. Огни казино светят ярко и всегда будут светить…
Возвращаясь к моему отцу. Да, он был очень-очень чувствителен. Однажды на нашей улице был случай бешенства. Все ребятишки, которые играли с больной собакой, должны были пройти лечение. Каждый день мы ходили в больницу, чтобы нам делали уколы, и так почти целый месяц. Ну так вот! мой отец от этого совсем больным делался. При виде того, как мне делали укол, он становился совсем бледным. Это при том, что он видел, как отлетали головы и все такое. В другой раз он должен был зарубить петуха на обед. Что вы думаете, он плохо ударил! Петух убежал, весь в крови. Отец даже не смог отрубить ему голову! С ума сойти! А при этом он не жаловался на ловкость. Помню, однажды — это было просто невероятно — в Алжире с этой жарой часто были мухи. Однажды у отца в руках был сапожный нож. А вокруг летали мухи. Он сказал: «Этим ножом я убью муху на лету». Хлоп! и муха валяется на земле! Мы стояли, как дураки, с разинутым ртом. Даже принимая в расчет удачу, это невероятно! Муха в полете, убитая сапожным ножом!
Я пять раз видел, как плачет отец. Первый раз, как я уже сказал, в детстве, когда я восхищался игрушками на Рождество. Второй раз — когда я потерял бабушку в 1944. В третий раз — когда я потерял дедушку в 1949. В четвертый раз — когда он сказал мне: «Фернан, меньше чем через пять лет я уже не увижу тебя снова, потому что у меня рак горла».
Я помню, он посмотрел на меня со слезами и поцеловал. Ему было пятьдесят пять лет, а умер он в шестьдесят. В пятый раз это было в день моего отъезда на Таити из Алжира, в июне 1961. Я сказал ему: «Не плачь, папа, я вернусь через полгода». И я действительно так думал. Я не думал о том, что страна, бывшая моей, станет независимой. Он посмотрел на меня глазами, полными слез, — «Нет, Фернан, бедный мой, я уже тебя не увижу». Я был очень угнетен его отношением. Я ведь был рад уехать на Таити, это было моей мечтой, которая наконец-то осуществилась. И в то же время мне было грустно видеть моего отца в этом состоянии. Я снова вижу его: он стоял у окна в кухне и смотрел, как я ухожу. И я больше не видел моего дорогого отца. Его пытали в FLN[9] в декабре 1962, а умер он в Ницце, в том же месяце, что и родился, в феврале 1963.
У моего отца был бар-ресторан. Мама помогала отцу, она работала в баре. И потом в начале войны, с 1939 по 1942 — после 1942 стало уже намного лучше со всех точек зрения — короче, в начале войны нам было очень трудно. В то время мама немного подрабатывала поваром, домработницей, чтобы посылать посылки моему брату, находившемуся в лагере в Германии. И потом он убежал из Германии и вернулся. Потом снова ушел. Присоединился ко второй танковой дивизии Леклерка. Мой брат был не такого склада, чтобы остаться в казарме.
Мама… я ее обожал. Она умерла в 1991. Прах ее здесь, со мной. Я решил ее кремировать и хранить у себя. Я не знаю, как моя бедная матушка смогла выдержать такой удар — их выслали из Алжира вместе с отцом в декабре 1962. К тому времени она уже потеряла одного своего брата в июне 1962 и другого в сентябре того же года. Отца она потеряла в феврале 1963, а потом моего брата в мае 1963. Мамочка, я прямо не знаю… Я снимал ее на камеру — специально для этого ее купил, — я снял около сорока пленок. Я привез ее на Таити. Я возил ее в путешествие по Америке. Я хотел, чтобы она увидела основные туристические достопримечательности США. Лос-Анджелес, Лас-Вегас, Новый Орлеан… перед смертью. Я купил ей кресло на колесах, иначе она не смогла бы все посмотреть. Она терпела лишения ради меня, когда я уехал на Таити. Она продала квартиру, небольшую студию, которая была у нее в Ницце, и послала мне деньги от продажи. Она мне послала все. Я не могу этого забыть. Потому что все наше имущество осталось в Алжире. У моих родителей была красивая вилла. Они владели баром-рестораном, всеми его активами.
А мне принадлежало помещение этого предприятия и пять квартир. На нашу беду мама уже была старше, чем нужно было для получения пособия в 40 тысяч французских франков (1965 год) на восстановление предприятия. А я был слишком молод, чтобы получить 40 тысяч франков за помещение. Нужно было иметь пятьдесят пять лет, а мне было только тридцать четыре в 1965. Мы — вне игры! Не получили ни копейки. Если бы я владел баром, а моя мама помещением, мы бы получили по 4 миллиона каждый, ведь 40 тысяч франков в 1963 году были солидной суммой. Я бы имел опору в жизни. А на деле я уехал, не имея ничего… просто обман! В итоге я получил от пяти до восьми процентов от тогдашней стоимости… спустя тридцать лет! Черт знает что такое! К счастью, мне всегда везло.
В феврале 1963, когда умер мой отец, я был на Таити и у меня не было денег вернуться во Францию. Его похоронили в Ницце. В 1999 году я кремировал останки моего отца, чтобы хранить прах у себя. Если я окончу свои дни на Таити, я хочу, чтобы прах моих родителей был со мной.
Мое детство
Когда я был ребенком, в школе, в куче-мале я получил удар локтем или коленом сбоку в челюсть. Потом у меня были боли, наверно, раз десять. Мы пошли к врачу. Когда профессор Дескан увидел меня, он сказал: «А, это опухоль над левым ухом». И когда они меня оперировали — в то время это делалось под местной анестезией, — во время операции, помнится, я все слышал. Дрелью они проделали отверстия в своде черепа — дррр…, дррр…, дррр…, дрррр…: четыре отверстия, чтобы удалить сгустки крови. Затем они вдели стальную нить, чтобы резать. Когда они резали, я немного испугался, потому что увидел, как брызнула кровь, — несмотря на повязку, которую они надели мне на глаза.
Операция эта длилась пять часов. Они там трогали мне мозг, как рукоятки в машине! И тут вдруг я
