Так что он оставался там два дня. «Допрос» и все такое. Они его наполовину задушили. А потом, два месяца спустя, он умер в Ницце. Печальный конец.
В 1956–1957 годах уже была здоровая гекатомба экзекуторов. Да, гекатомба. А мой отец хотел остаться. Все люди с нашей улицы, все европейцы уехали. Я ему говорил: «Тебе тоже надо бы уехать…» А он: «Я остаюсь: моя страна — Алжир!» Он жил в мире со своей совестью. Он достойно принимал свою должность главного экзекутора криминальных приговоров. Мой отец действительно ничего не боялся, кроме самолета, потому что там ему становилось плохо. Но опасность была не в самолете, а на улице! Нет, отец не видел опасности. Он ее не осознавал. Настолько не осознавал, что остался после независимости! Он верил — как в бреду — верил, что можно будет работать на юге Франции, как во время войны. Это письмо прокурору с вопросом, нельзя ли поделить Францию на две части, север для экзекутора Парижа, и юг для нас, это просто сумасшествие какое-то! Да, он хотел остаться в Алжире и пробыл там пять месяцев после независимости. При ФНАО и всех прочих. Это было от непонимания. Так вот, он остался. Думаю, что, потеряв свою страну, он более или менее сознательно провоцировал свою смерть. Для моего отца уехать, покинуть свою страну и отправиться в изгнание было равнозначно смерти. Думаю, что он бы хотел умереть в Алжире. Именно потому он остался. Шесть месяцев после независимости! Они о нем забыли, или же у них были другие козлы отпущения.
Моя мать до этого уехала в Ниццу. Она там купила небольшую квартиру-студию. Она вернулась в ноябре 1962. Вернулась, чтобы сказать отцу: «Да брось ты! Больше не осталось европейцев, все уехали, один ты остался!» И потом она потребовала от управляющего баром-рестораном заплатить ей за шесть месяцев, за которые он был должен. Мы отдали бар-ресторан в аренду одному парню. Он не заплатил. Значит, это был донос? А ведь мы знали этого типа. Но деньги, деньги! Так вот, моя мать идет к управляющему и говорит ему: «Ну-ка, я вам два раза писала…» Отец не заботился об арендной плате: арендаторы кто платил, кто не платил, это было не его дело… Управляющий сказал матери: «У меня не было времени вам ответить…» А назавтра, как нарочно, бах! к нам вваливается ФНАО. Это был донос! Хоп, анонимное письмо, а лучше телефонный звонок. Конечно, если ФНАО докладывают, вот, экзекутор, тот, который казнил… он еще в Алжире. Он живет по такому-то адресу. И бах! они приезжают.
Так что потом я решил, что отца сдал управляющий. Выгодное дельце: забирают моего отца и мою мать, и управляющий оказывается хозяином своему контракту. Никакой аренды, ничего. Самое страшное в том, что управляющий был братом одного из моих добрых друзей. Дерьмо… я не нахожу достаточно грубых слов, чтобы охарактеризовать этого негодяя, который донес на моих родителей, чтобы зацапать все их имущество. Однажды я встретил в Ницце его сестру. Тогда я почувствовал словно удар в сердце, увидев в их гостиной большое блюдо из меди, которое я купил моей маме на день Матери в 1953 году в Суссе, в Тунисе. Я подарил его маме. Она им очень дорожила. Тут я не сказал ничего. Мне стало слишком больно. Этого предателя я никогда больше не видел. На его счастье. Мне говорили, что он стал настоящим отребьем. Пусть знают алжирские французы: среди нас тоже были сволочи.
На следующий день после того, как они задержали моего отца, моя мать пошла к генеральному прокурору. Тот сделал все, чтобы отца освободили. Он позвонил в префектуру. Он сказал им, что отец должен рассматриваться как чиновник, выполнявший свой долг. В префектуре начальник полиции, араб, сказал моему отцу: «Ну, как же это вы! Вам же надо было первым! Вы должны были первым уехать из Алжира! А вы остались! Это же сумасшествие! Так что уезжайте из Алжира в двадцать четыре часа». И они его отпустили. Так вот. И мой отец, вместо того чтобы бежать в посольство — это его спасло — он возвращается домой, на нашу улицу! Тут уж люди ничего не понимали. Они думали, как? Его отпустили? Они задавались вопросом, не был ли отец членом ФНАО. А он что делает? Идет домой за парой бутылок белого вина. Это было сумасшествие! Потом он пошел к друзьям и только 1 декабря пошел в посольство. Оттуда его отвезли в лагерь Лабат, потому что ФНАО, потеряв его след, получило приказ его уничтожить и разыскивало его. Я узнал об этой истории только шесть или семь лет спустя, когда был на Таити.
На Таити все знали, какую должность я занимал в Алжире. Однажды Симона, моя жена, говорит мне: «Останься сегодня после обеда в баре, тебя хочет видеть один армейский офицер и один жандарм. Они знали твоего отца в Алжире, в центре Лабат, прежде чем его отправили во Францию через Красный Крест». И, стало быть, они пришли ко мне. Они мне сказали: «Вашему отцу повезло!»
Ему неслыханно повезло. Через десять минут после того, как он вошел в центр Лабат, в Квадратном доме, подъезжает джип с четырьмя так называемыми членами ФНАО, которые о нем спрашивают. Потому что официально они его отпустили. Но один звонок по телефону — и в игру вступают неконтролируемые банды ФНАО. Они его могут схватить и замочить, и никто ничего не знает. Человека разнесли на кусочки, он исчез. Да, моему отцу в его беде повезло. Если бы они задержали его вне центра, то наверняка бы замучили до смерти. Так вот, они спрашивают о Мейссонье. Французские военные им ответили: «Нет, мы такого не знаем. Тут нет Мейссонье». Они разговаривали минут десять, пятнадцать. «Нет, мы не знаем». Им пришлось уехать. Этот военный центр
Моя мать рассказывала мне об их отъезде оттуда через Буфарик, военный аэропорт, 6 декабря. Красный Крест, военный самолет. Так мой отец уехал. Он покинул Алжир, свою страну, вечером, в пижаме, пара носков, пара ботинок. Ему было нечего, совсем нечего надеть. Он уехал гол как сокол… Им выдали смену белья, и они сели в грузовик, накрытый брезентом Красного Креста. В этом грузовике — бронетранспортер спереди, еще один сзади — были мои родители, пять или шесть военнослужащих вспомогательных войск и беременная женщина. Офицер наказал военным, которые их сопровождали, защищать их в любых обстоятельствах, что бы ни произошло: «Вы их должны защищать, как собственных родителей. Они должны благополучно прибыть в Буфарик и сесть на самолет. Ни в коем случае вас не должны остановить и прикончить по дороге!» Потому что были проверки. Так что грузовик выехал из центра Лабат в направлении военного аэропорта в Буфарике, до которого было тридцать пять километров. И бах! на дороге патрульное заграждение. Контроль ФНАО: «Документы!» В грузовике страх был ужасен. Моя мать боялась за отца. «Харки» стучали зубами. У одного «харки», напротив мамы, были большие усы, которые дрожали, дрожали… этот бедняга натерпелся страху! потому что если бы они его схватили, они бы его замучили насмерть, они бы его зарезали. Через десять минут споров между шофером, французскими военными и ФНАО, хоп, грузовик поехал дальше.
Тут беременная женщина, мавританка, говорит отцу: «Господин Мейссонье, господин Мейссонье, вы меня не узнаете? Я дочь Аисса Кидера». Аисса был добрым другом моего отца. Я не один раз проводил каникулы в его семье. Среди детей Кидера были «харки», а были члены ФНАО. Отец этой женщины был из ФНАО, а ее муж, человек с дрожащими усами, был среди военнослужащих вспомогательных войск. Отец ее расцеловал со слезами на глазах. В Буфарике их ожидал военный самолет. Тут этот парень смог вздохнуть, но как он пожелтел! Страх кончился, только когда самолет взлетел.
Через несколько дней, из Ниццы, отец написал Аисса Кидеру. Он сказал, чтобы тот не беспокоился, что его дочь во Франции. Аисса ответил ему: «Дорогой Морис, ты не представляешь, какую радость я испытал, узнав, что моя дочь в добром здравии. Я не имел от нее известий уже несколько дней; и также рад, что ты жив». Нужно сказать, что во время всей этой смуты все подозревали всех. Люди уезжали, не оставляя адреса. Так мой отец приехал в Ниццу. Он скончался в феврале. В шестьдесят лет, ровно! Он родился 12 февраля 1903 и скончался 26 февраля 1963 в госпитале Сент-Рош в Ницце, от последствий жестокого обращения с ним в то время, когда он был арестован ФНАО. Забавно, что Обрехт тоже скончался в Ницце. Они писали друг другу, но никогда не встречались. И оба похоронены в Ницце. Да, они, выполнявшие свою службу на рассвете, прежде чем осужденные увидят восход солнца, захотели окончить свои дни под солнцем юга.
Моя мать приехала на Таити в июне 1963 года, через четыре месяца после смерти моего отца. Когда я узнал из письма о смерти отца, для меня это было страшным ударом. Помню, после того как я нашел это ужасное письмо в своем почтовом ящике, я чуть не попал в аварию, возвращаясь к себе на мопеде. Я ехал то налево, то направо, сам не знал, что со мной. Как бы ты ни любил жену, как бы ты ни дорожил ею, ее можно заменить и забыть со временем. Это как бы пара очков. Но родители — они как глаза. Когда их теряешь, заменить уже невозможно.
