соединения.
Здесь, в районе центральной высоты, развернулась величайшая в истории войн кавалерийская сеча. В атаку на врага шел цвет русской кавалерии: кавалергарды и драгуны, конногвардейцы и гусары, «и казалось, вся высота превратилась в движущуюся железную гору. Блеск оружия, касок и панцирей, освещенных солнечными лучами, смешался с огнем орудий, которые несли смерть со всех сторон, делали редут похожим на вулкан в центре армии», — так описано это волнующее зрелище.
С хладнокровием, которого не мог растопить зной Бородинской битвы, теперь Барклай, не обращая ни малейшего внимания на свист пуль и вой ядер, как демон носился по полю брани, появляясь в самых опасных местах сражения. В полной парадной генеральской форме, с обнаженной шпагой в руке, он был постоянно в рядах тех, кто атаковал и кого атаковали.
«У него не иначе как жизнь в запасе!», — воскликнул генерал Милорадович. «Он ищет смерти», — вторили ему солдаты. Действительно, смерть витала вокруг него. Под ним пали четыре лошади, были убиты два его адъютанта и ранены девять сопровождавших его офицеров. Дважды он чуть не попал в плен, но сумел отбиться. Его шляпа была прострелена, а мундир забрызган кровью. А он, как заговоренный, оставался цел и невредим.[66] Солдаты, ранее не желавшие отвечать на его приветствие, теперь при приближении Барклая восторженно кричали ему: «Ура!»
Когда очередная лошадь под ним была ранена и польские уланы бросились, чтобы схватить генерала, на выручку мужественно устремились те, кто еще вчера подозревал его в измене.
Сменив коня, Барклай все так же неистовствовал. Патриот в самом лучшем понятии этого слова, он исполнял свой ратный долг, не думая о себе. Впрочем, только ли патриотизм предопределял поведение Барклая на Бородинском поле?
Вспомним, что Бородину предшествовало беспрерывное отступление армий с полным неприятием полководческого замысла Барклая (генерал «Болтай-да-и-только»). Вспомним о явном недоверии с подозрением в измене («генерал-инородец»). Вспомним об огульных обвинениях его «во всем и вся», как устно, так и письменно изъявляемых. И все это на фоне всеобщей ненависти к нему за оставленную территорию и поруганную честь русского воинства!
Вспомним и об отстранении Барклая от руководства действующей армией, и о неопределенности министерского поста, о том моральном кризисе, что пришлось ему пережить, узнав о негативной оценке сохраненной им армии. Вспомним о письмах в Петербург, в которых он высказывал желание умереть в предстоящем сражении, — и тогда будут понятны слова Александра Сергеевича Пушкина, посвященные Барклаю де Толли в Бородинском сражении:
Сам же Михаил Богданович в письме, отправленном в Петербург после Бородинской битвы, признается: «Что касается лично до меня, то с твердостью покоряюсь моему жребию. 26 августа[67] не сбылось мое пламеннейшее желание — провидение пощадило жизнь, которая меня тяготит».
Однако вернемся снова к ходу Бородинской битвы.
Во второй половине дня обстановка для русской армии изменилась к лучшему. Причиной тому был удачно проведенный рейд казачьего и кавалерийского корпусов Платова и Уварова по тылам Наполеона.
Используя замешательство в стане врага, Кутузов проводит перегруппировку сил. Инициатива сражения явно переходила к нему. Понимая, что по-прежнему «ключом всей обороны» продолжает оставаться центральная высота, Барклай заменяет остатки оборонявшегося здесь корпуса Раевского своим последним резервом — корпусом Остермана-Толстого. И хотя после полудня бой за центральную высоту возобновился с новым ожесточением, войска Барклая, отошедшие на новые позиции, оставались отнюдь не побежденными. Лишь к вечеру, когда сражение стало медленно затихать, Михаил Богданович покинул седло. Выпив рюмку коньяку, не отрывая возбужденного взгляда от поля сражения, он произнес: «Никогда и ни в какие времена войска не сражались столь мужественно, как сии две армии».
К концу дня было замечено, что французы начали отвод своих войск с занятых ими позиций, и Барклай отдает распоряжение: снова занять окопы центральной высоты (названной французами «редутами смерти»), частично совершенствовать оборону, приступить к постройке редутов у деревни Горки, по всему переднему краю разжечь костры. Войскам же предоставить ночной отдых, «дабы заутро бой начать». Такого же мнения был и Кутузов.
Безусловно, результатами Бородинского сражения Барклай был доволен. Армия, сохраненная им, отразила натиск Наполеона. При том Барклай «одержал блистательнейшую из своих побед — он вернул к себе доверие армии». Третий орден Святого Георгия был наградой Петербурга за содеянное Барклаем на поле Бородинской брани.
Однако наутро бой начать не пришлось. События ночи приняли иной оборот. Прибывший от Кутузова адъютант Граббе, с трудом отыскав среди спящих вповалку на полу избы командующего армией, вручил ему записку — распоряжение главнокомандующего на отход.
Прочитав ее, всегда выдержанный Барклай резко вскочил с гневной руганью в адрес Беннигсена. Тотчас он решил ехать к Кутузову, дабы уговорить его отказаться от намерений на отход. Однако сообщение об уже начавшемся отходе 2-й армии удержало его. Причины отступления объяснялись не только большим расстройством войск[68] и отсутствием подготовленных резервов, но и тем, что неприятелю было чем пополнить войска. В отличие от Кутузова, у Наполеона находился на подходе еще не использованный им резерв.
Итоги Бородинской битвы до сих пор оцениваются неоднозначно. Так, Кутузов доносил в Петербург о совершенно достигнутой им победе. Иной была оценка Наполеона. Впрочем, поразмыслив по окончании войны, он даст другую оценку Бородинскому сражению, восхвалявшую как наступавшую, так и оборонявшуюся стороны, не вынося окончательного вердикта.
С военно-политической точки зрения ясно одно. Задача разгрома русской армии в генеральном сражении (квинтэссенция стратегии Наполеона) не была решена. Задача Кутузова — не допустить разгрома русской армии в генеральном сражении — была решена успешно.
Нанеся врагу смертельное ранение, русская армия непобежденной отходила, чтобы на новом рубеже дать врагу очередное сражение за древнюю столицу. Таковы события величайшей из битв и роль в ней Барклая де Толли, события, возбудившие россиян, убежденных в том, что их воинство постоит еще за Первопрестольную, не щадя живота своего.
Итак, русская армия в который уже раз отступала. Превозмогая участившиеся приступы лихорадки, едва держась в седле от усталости и недуга, Михаил Богданович снова был в самых трудных местах арьергардных стычек.
Как и все, он был абсолютно уверен в том, что новое генеральное сражение за Москву свершится на ближних подступах и в ходе него решится участь древней столицы. Уверенность сия исходила и от князя Кутузова. В том же был уверен и Петербург, с надеждой и тревогой следивший за каждым шагом действующей армии, не упуская при этом возможности оценить и действия бывшего военного министра.
И вдруг — как снег на голову!
Москва оставляется без боя?!
Сообщение оное повергло россиян в глубокое разочарование и беспредельное возмущение. И хотя главным виновником почитали теперь Кутузова, не оставался в стороне и Барклай де Толли.
Разберемся, однако, во всем по порядку, тем более что роль Барклая в принятии столь рокового решения была не из последних. К тому же не надо забывать и о том, что «ворота на Москву» оставлением Смоленска были открыты им!
