воздухе.
— Йолара ушла, — сказала Лакла. — Портал закрылся. Теперь нам нужно торопиться… Трое Богов велели, чтобы ты, Гудвин, и ты, Ларри, вместе со мной отправились по той странной дороге, о которой я вам говорила. Но Олафа нам нельзя взять с собой, если мы не хотим разбить ему сердце. Нам надо вернуться, прежде чем он с Радором перейдет мост.
Ее рука нашла руку Ларри.
— Пойдем, — сказала Лакла.
Мы шли за ней, все время спускаясь вниз, переходя из одной комнаты в другую, бесчисленные пролеты бесчисленных лестниц сменяли друг друга. Наконец, по–видимому, мы оказались в самом низу куполообразного дворца, и Лакла остановилась перед огромной каменной глыбой винного цвета. Своей плавно закругленной гладкой поверхностью камень перегораживал коридор. Девушка нажала на край плиты, и он повернулся; мы вошли, и камень снова встал на место.
Стены комнаты (меня она невольно навела на мысль о каком–то гигантском дупле в стволе дерева) имели ограненную как у алмаза поверхность, и вся она сверкала, точно отшлифованный бриллиант, только пожалуй, не так ярко. По форме комната представляла собой вытянутый книзу овал, и ступеньки, по которым мы начали спускаться, вели на круглую полированную площадку, примерно около двух ярдов в диаметре, находившуюся в самом низу. Оглянувшись, я не увидел нигде никаких следов двери, через которую мы вошли, только по ступенькам в стене можно было предположить, где она находится, да и они, пока я задумчиво созерцал стену, — исчезли.
Отрезанные от внешнего мира, мы стояли на небольшом пятачке, окруженном со всех сторон только фасеточными стенами, и на каждой блестящей плоскости можно было видеть тусклые отражения наших лиц. У меня сложилось такое впечатление, будто мы находимся внутри бриллиантового яйца, но только ограненного не снаружи, а изнутри.
Почти совершенная овальная форма комнаты нарушалась лишь плоским экраном, располагавшимся справа от меня и тянувшимся от места, где мы стояли, до самой верхней точки комнаты. По слабо выпуклой поверхности пробегали мимолетные, быстро угасающие световые вспышки, и вся она, расчерченная крест–накрест бесчисленным множеством тонких линий, напоминала фотопластинку для спектроскопа, но с существенным отличием — внутри каждой линии я ощущал присутствие многочисленных, утончающихся до бесконечности микроскопических тонких линий, нанесенных при помощи какого–то крайне чувствительного прибора, по сравнению с которым все наши самые точные инструменты выглядели кувалдой рядом с иглой микрометра.
На расстоянии фута или двух от экрана стояло нечто вроде подставки с укрепленным на ней компасом. Она поддерживала свободно покачивающийся круглый прибор, под прозрачной крышкой которого бегали концентрические кольца заполняющих его светящихся паров слабого голубоватого цвета. С одного края от шкалы отходила небольшая хрустальная полочка — клавиатура, и в ней виднелось восемь маленьких углублений.
Вот в эти чашечки служительница и вложила свои удлиненные пальчики. Она опустила глаза на шкалу, вдавила пальцы одной руки, и экран позади нас бесшумно повернулся под другим углом.
— Обними меня за талию, Ларри, милый, и стань поближе, — тихо сказала она. — А ты, Гудвин, вставай сзади и положи мне руки на плечи.
Несколько удивленный, я выполнил ее просьбу.
Лакла нажала на выемки полочки пальцами другой руки, пары ярко вспыхнули на кольцевых дорожках внутри прибора и забегали друг относительно друга; засветился экран, стоявший у нас за спиной, причем излучение, как я чувствовал, содержало не только весь спектр частот, расположенный в видимой области, но и в той, что не воспринимается человеческим зрением. Ослепительный блеск экрана становился все ярче и ярче, заполняя собой все окружающее пространство, он струился сквозь меня, как струится поток яркого солнечного света через оконную раму.
Ограненная поверхность стен резко вспыхнула нестерпимым блеском, и в каждой сверкающей плоскости я видел искаженные и дрожащие, подобно треплющимся на сильном ветру флагам, наши изображения. Я хотел было оглянуться, но меня остановил резкий приказ служительницы: «Не поворачивайся… если хочешь жить!» Льющееся с экрана излучение становилось все сильнее, сзади нас омывало бушующее море света, в котором я казался сам себе слабой призрачной тенью.
Я слышал — но не обычным слухом, а непосредственно самим мозгом, как нарастая, заполняет помещение мерное гудение: казалось, что эта упорядоченная звуковая стихия движется на нас откуда–то с дальних рубежей космического пространства; все ближе и ближе надвигался чудовищный ураган, несущийся, словно из самого центра Вселенной… Вот он обрушился, подхватив нас своими могучими ладонями. И все более яркий, невыносимо яркий свет струился через наши тела, изливаясь с экрана.
Многочисленные грани стен вдруг разом потускнели, стена передо мной стала плавиться и опадать, словно желатиновая масса под действием пламени, постепенно растворяясь и делаясь прозрачной, и в это образовавшееся отверстие, подхваченный потоком струящего света и немыслимым, оглушительно ревущим ураганом, я начал двигаться, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее.
Чем громче становился рев урагана, чем ярче сверкал поток омывающего нас света — тем быстрее двигались мы. На неизвестно откуда взявшейся стене появилось мое, усеченное в длину, продолжение, быстро сокращаясь по вертикали, стена стянулась в линию и пропала; перед моими глазами быстро промелькнули сказочные сады — они вращались, сплющиваясь в тончайший цветной лист, который вошел в меня составной частью. Еще одна каменная стена сжалась в узкий клин, через который я пролетел, и он тут же, словно карта, присоединившаяся к остальной колоде, занял внутри меня свое место.
Яркое алое пламя охватило меня со всех сторон трепещущим огненным ореолом; я видел, что то же самое произошло с О'Кифом и Лаклой. И все это время, с пугающей методичностью, мы продолжали неуклонно двигаться вперед. Еще одна каменная преграда, проблеск белых вод, присоединившихся ко мне, вернее к моему я, растянувшемуся в пространстве, в котором уже разместились цветущие мшистые равнины, сплюснутые каменные стены, потом последовала еще одна скалистая преграда, как и все предыдущие сузившаяся в горизонтальную тонкую линию. И тут наш полет остановился; мы, казалось, парили в пространстве, затем медленно, осторожно раскачиваясь, двинулись вперед.
Передо мной колыхалась пелена тумана. Легкая дымка постепенно становилась все тоньше. Мы стояли, покачиваясь… Туман рассеивался…
Я видел перед собой полупрозрачную зеленоватую даль, пронизанную мимолетными разноцветными вспышками, озаренную неверным колеблющимся светом, словно я смотрел сквозь толщу зеленых тропических вод на яркое полуденное солнце. Пораженный великолепием открывшейся картины, я всматривался в искрящуюся вуаль сверкающих точек, безостановочно танцующих в туманных глубинах.
Я видел, что и Лакла, и О'Киф, и я сам обрисованы тенями на гладкой поверхности огромного камня, приподнятого футов на двадцать или больше над местом, которое я описал выше… Через расползающуюся фосфоресцирующую вуаль, похожую на легкое дымящееся облачко в лучах лунного света, стало видно, что все пространство этого загадочного места усыпано тусклыми блестками крошечных белых цветов.
Мы были тенями… и все–таки я несомненно обладал материальной субстанцией, мы намертво срослись с камнем, стали частью его — и все–таки мы были из живой плоти и крови; мы растянулись — я не могу выразиться иначе мы растянулись на многие мили в пространстве, причем размеры наших тел исказились каким–то необъяснимым образом так, что в одно и то же время произошло неограниченное удлинение в горизонтальном направлении и такое же неограниченное сжатие по вертикали: у наших тел не было никакой высоты, никакого пространственного измерения в вертикальной плоскости. Мы стояли здесь — на поверхности камня, и тем не менее, мы продолжали оставаться там внутри ограненной овальной комнаты перед излучающим экраном.
— Осторожнее!
Это был голос Лаклы, но прозвучал он не здесь, около меня, а там, перед экраном.
— Осторожнее, Гудвин! Теперь — смотри!
Сверкающее марево развеялось. Огромные невообразимые просторы открылись передо мной. Безбрежное мерцающее море зеленой растительности, произрастающей в какой–то более плотной, чем воздух, среде, заполняло собой все, что мог охватить глаз. Я видел деревья, сгибающиеся под тяжестью
