должности.
С тех пор как усердные исполнители воли дона Хенаро приставили к дяде парочку подканцеляристов, ему стоило поудобнее усесться в своём кабинете на своём стуле, казавшемся ему чуть ли не троном, как все его печали мгновенно рассеивались. Ожидания не обманули дядю: его должность была самой лучшей на всём острове.
Новое платье, которое он приобрёл, заняв денег у Доминго, преисполняло его гордостью. Походка его сделалась уверенной, голова поднялась выше, голос стал громче, и дядя, словно генерал солдатами, уже командовал несчастными молоденькими подканцеляристами, а они, чьи лохмотья олицетворяли собой нищету и бессилие, лишь опускали глаза, извинялись и терпели все его выходки, не смея никому пожаловаться.
Даже Доминго почтительно смотрел на моего дядю и с неподдельным восхищением то и дело повторял:
— Ну и везёт же тебе, чёрт подери!
Однажды утром, дня через два или три после того, как мой дядя обновил своё платье, с ним на лестнице столкнулся дон Хенаро, направлявшийся в свой кабинет. Несколько раз удивлённо оглядев дядю с ног до головы, он нахмурил брови и удалился, бормоча себе под нос:
— Вот те на! Тут дело нечисто! Нет, этим канцеляристам нельзя доверять — они тут бог знает чем занимаются. Плуты, пройдохи! Уже успели раскрыть глаза этому дурню! Ну что ж, тем хуже для него. Ей- богу, вся эта страна — сплошные мошенники!
Войдя в кабинет, он уселся в кресло, вперил взор в потолок и шёпотом произнёс:
— Э! Внизу начались какие-то махинации.
Кабинет дона Хенаро размещался на втором этаже, или, как говорят, в бельэтаже, и приходился как раз над архивом. Поэтому, когда в день первого разговора с нами дон Хенаро указывал на пол, он имел в виду будущий отдел моего дяди, где, как вы помните, в ту пору ещё располагался почтенный дон Бенигно.
Дядю весьма поразили выражение лица дона Хенаро и слова, которые тот пробормотал, но чем дольше он ломал над ними голову, пытаясь доискаться смысла, тем большие сомнения охватывали его.
«Разве в здешних краях не принято менять платье, если оно отслужило свой срок?» — спрашивал он себя.
Вскоре дон Хенаро спустился вниз, вошёл в архив, отозвал дядю в сторону и заговорил с ним о разных пустяках, при этом украдкой оглядывая его с головы до ног и всё больше восхищаясь отличным покроем его костюма.
Затем, чтобы убедиться в справедливости своих подозрений, дон Хенаро начал исподволь выспрашивать дядю, но кузен, несмотря на всё своё тщеславие оставшийся наивным простаком, отвечал ему с таким чистосердечием, что совершенно сбил его с толку.
Наконец дон Хенаро, взглянув на дядю в упор, чтобы увидеть, какое действие произведут на собеседника его слова, объявил:
— Висенте, я забираю у тебя твоих помощников-подканцеляристов. Ты уже, несомненно, вошёл в курс дела. Пора тебе начать работать самостоятельно. Ясно? Так будет лучше нам обоим.
Новость не слишком поразила дядю.
— Как будет угодно вашей милости, — только и ответил он, почтительно поклонившись.
Дядя действительно уже кое-чему научился. Он сам восхищался своими успехами. Раньше, раскрывая папку, он видел столько штемпелей, знаков, пометок, столько различных почерков и каракуль, что ему казалось, будто он имеет дело с какой-то головоломкой, которую, даже обладая ангельским терпением, никогда не удастся разгадать. Теперь, понаблюдав за работой двух подкапцеляристов и получив от них кое-какие объяснения, он сообразил, что дело у него простое и ясное; читая один документ за другим, дядя радовался своим способностям и уму.
Он так восторгался собой и так горел желанием показать свою учёность, что порою выкладывал её перед теми, кто совсем недавно обучал его самого: он пускался в подробные и рискованные рассуждения о сути дел, изложенных в документах. Слушатели, быстро устававшие от его пустого и неуместного краснобайства, немедленно уходили из архива, ссылаясь на какое-нибудь срочное дело, и оратор за отсутствием публики умолкал.
Впрочем, он нередко выходил следом за беглецами, уносившими под мышкой дела, и, повысив голос, чтобы все слышали его и дивились его учёности, невозмутимо продолжал свои разглагольствования. Когда же рядом не было совсем уж никого» дядя говорил для себя: ему доставляло удовольствие слушать собственный голос. Вот почему для пего было не очень-то важно, останутся при нём подканцеляристы или дон Хенаро заберёт их. Кроме того, привычка сидеть за столом у себя в архиве излечила дядю от страхов и отчаяния перед неизвестностью, которые он испытывал в первые дни своей службы, оказавшись словно по мановению волшебной палочки на столь высоком посту.
— Тебе больше не нужны твои менторы, — продолжал дон Хенаро. — Я хочу, чтобы ты был здесь один, и сам стану твоим наставником. Кроме того, пора тебе уже кое-что зарабатывать. Видишь вот это?
С этими словами он вытащил из жилетного кармана несколько новеньких блестящих золотых и потряс ими, наслаждаясь звоном, который они производили, когда ударялись друг о друга.
Дядя не сводил глаз с горстки монет.
— Что смотришь? — спросил дон Хенаро не то с досадой, не то с насмешкой.
— Как они прекрасны! — восхищённо ответил дядя. — Клянусь памятью отца, так хороши — ну просто взял бы да и съел!
— Полно, хвастун! Хотел бы я посмотреть, как ты это сделаешь!
— Тогда смотрите, ваше превосходительство.
И, еле успев договорить, дядя схватил монету, поднёс её ко рту и в мгновение ока проглотил, чем настолько ошеломил своего покровителя, что тот с трудом удержался, чтобы не заглянуть дяде в рот и пе пересчитать золотые, оставшиеся в руке.
Тут в архив вошло двое чиновников.
И так как дон Хенаро всё ещё не мог поверить, что дядя взаправду проглотил монету, он расхохотался и сквозь смех выдавил:
— Ба! Уж не думаешь ли ты провести меня, как мальчишку?
Подобное сомнение раззадорило дядю: он схватил с ладони дона Хенаро ещё две монеты и отправил их в рот. На этот раз шутка вовсе не понравилась принципалу, и он влепил бы дяде оплеуху, если бы не боялся, что вошедшие усомнятся в его прославленной доброте.
Зато дяде столь лакомые кусочки пришлись весьма по вкусу, и, так как по лицу его было видно, какой у него отменный аппетит, дон Хенаро из предосторожности спрятали карман остальные монеты и, с. грехом пополам скрыв досаду, сказал:
— Ну, хватит. Мне пора идти.
И без промедления вышел из архива.
Происшествие стало в канцелярии предметом всеобщего смеха и пересудов; кто-то даже расхрабрился настолько, что стал украшать стены кинтильями, децимами[8] и сонетами, посвящёнными столь рано проявившимся глотательным способностям двоюродного братца дона Хенаро, имя которого сочинитель также не обошёл вниманием. Когда дон Хенаро узнал о стишках, он рвал и метал несколько дней подряд, но так и пе выведал, кому же из его неблагодарных подчинённых принадлежат эти произведения.
Но ещё больше беспокоило его другое обстоятельство: он никак не мог сообразить, из какого же, чёрт подери, источника добыл дядя деньги па покупку нового платья.
Не прошло и дня, как дон Хенаро снова спустился в архив, снова отвёл дядю в сторону, положил обе руки ему на плечи и, тряхнув его, с наигранной весёлостью заметил:
— А у тебя превосходный костюм.
— Благодарю, ваша милость, он к вашим услугам.
