не дюжину ножей в спину, а сотни — в дикобраза его превратить“. А сейчас же под предисловием, из которого я беру эти строки, изображена выразительная виньетка: рука, крепко сжимающая нож и готовая нанести удар. Эта выразительная виньетка повторяется в небольшой книжке семь раз, не считая обложки, на которой сам Арк. Аверченко изображен с двумя ножами!
Когда человек настроен так кровожадно, тут уж не до юмора.
Две мечты владеют все время душой, помыслами и творчеством Аркадия Аверченко. Во-первых, воспоминания о прошлом, когда так привольно, сладко, беззаботно, весело, сытно и пьяно жилось на Руси всем эксплуататорам и тем, кто умел им прислуживать. Эта нота красной нитью проходит через всю книжку. <…>
Воспоминания о вкусной еде, о винах, о легкой привольной жизни — это лейтмотив современной эмигрантской белогвардейской и „политической сатиры“. Все это у них было и всего этого их лишила революция. Ну, конечно, „дюжину ножей в спину революции“ за эти преступления… Но старое безвозвратно ушло. „Что прошло, — не воротится вновь“. И бывшими людьми, которые прежде умели быть так беззаботно веселыми, овладевает безудержная, нечеловеческая, звериная злоба на тех, кого они считают виновниками революции. Такими виновниками они считают коммунистов, а потому ненавидят их всем нутром своим. Коммунистам они хотели бы не только воткнуть „дюжину ножей“ в спину; для них они ищут всевозможные муки. В рассказе „Поэма о голодном человеке“ возбудивший и себя и слушателей до исступления рассказами о наваге, о бифштексе по-гамбургски, о бургундском и т. п. мечтает о том, как он отмстит Троцкому, который в его представлении лишил его всех этих благ:
„— Я поймаю Троцкого, повалю его на землю и проткну пальцем глаз! Я буду моими истоптанными каблуками ходить по его лицу! Ножичком отрежу ему ухо и засуну ему в рот — пусть ест!!“
С большой боязнью выписываю я эти строки. Я боюсь, что читатели мне не поверят. Неужели веселый балагур Аверченко способен написать подобные строки? Но это действительно есть на странице 17 его сборника „Дюжина ножей в спину революции“. <…> Дальше идти, кажется, некуда. Вот до какой мерзости, до какого „юмора висельника“ дошел теперь веселый балагур Аркадий Аверченко».
Как «веселый балагур» Аверченко отреагировал на статью Ленина и шумиху вокруг нее, можно судить по одному из его интервью:
«
По воспоминаниям Е. Л. Гальпериной, второй жены Радакова, после появления статьи «Талантливая книжка» к ее мужу пришел редактор одного из сатирических журналов, некто Ерёмин[83], и сообщил, что Ленин поручил ему предложить Аркадию Тимофеевичу вернуться в Россию. Еремин попросил Радакова написать Аверченко соответствующее письмо. Тот это письмо написал. В ответе Аверченко, среди прочего, заключались слова «не заманите». Эти сведения подтверждал журналист Л. Камышников и передавал слова Аверченко по поводу приглашения Ленина: «Ни во дворец тогда (при Николае II. — В. М.), ни тем более в Кремль теперь я не поеду» (Камышников Л. Аркадий Аверченко // Новое русское слово. 1925. 15 марта).
Между тем Аркадию Тимофеевичу нужно было определяться: если не возвращаться в Россию, то куда ехать дальше? Отъезд из Константинополя становился необходим. Правительство Кемаля, находившееся в Анкаре, 21 марта 1921 года подписало в Москве советско-турецкий договор о дружбе и братстве. Большевики поддерживали армию Кемаля поставками оружия и золотом. В 1922 году кемалисты одержали ряд крупных побед в боях с войсками Антанты и начали поход на Стамбул. 15 октября 1922 года вступил в силу договор о перемирии, в соответствии с которым союзнические войска могли оставаться в Стамбуле и зоне проливов только до заключения мирного договора (он будет подписан летом 1923 года).
Русская эмиграция, использовав Константинополь как некую «перевалочную базу», начала рассеиваться по Европе. Об этом — фельетон Аверченко «Великое переселение народов» (1921):
«Когда я шел по улице, то случилось так, что этим актером будто кто-то швырнул в меня… так неожиданно налетел он на меня. <…>
— Осторожнее, грудную клетку поломаете, — испуганно воскликнул я.
— Простите, не заметил. Задумался.
— Небось, все о дороговизне здешней жизни думаете?…
— Так. Млеко-та от крав гораздо-та драгота.
— Я… вас… не понимаю.
— Я насчет крав. Млеко-то ихнее, говорю, гораздо драгота.
— Это еще что за арго?
— Болгарский язык. Я теперь по-болгарски учусь.
— На какой предмет?
— В славянские земли еду…
В это время к моему собеседнику подошел другой актер. Поздоровались они:
— Живио.
— Наздар!
— Скро едъем?
— Как тлько блгарскую взу плучута».
Выслушав всю эту абракадабру, Аверченко пришел домой, посмотрел на карту Болгарии и воскликнул: «Больно-та мала страна-та», невольно тоже заговорив «по-болгарски».
Русские беженцы хлынули в «славянские» земли. Их принимали Болгария, Польша, Чехословакия, Королевство сербов, хорватов и словенцев (будущая Югославия). Но были и те, кто оказался в Германии, Франции, США, в прибалтийских странах.
Аверченко не хотел ехать в Европу и высказался по этому поводу в фельетоне «Трагедия русского писателя» (1921):
«Меня часто спрашивают:
— Простодушный! Почему вы торчите в Константинополе? Почему не уезжаете в Париж?
— Боюсь, — робко шепчу я.
— Вот чудак… Чего ж вы боитесь?
— Я писатель. И поэтому боюсь оторваться от родной территории, боюсь потерять связь с родным языком.
— Эва! Да какая же это родная территория — Константинополь.
— Помилуйте — никакой разницы. Проходишь мимо автомобиля — шофер кричит: „Пожалуйте, господин!“ Цветы тебе предлагают: „Не купите ли цветочков? Дюже ароматные!“ Рядом: „Пончики замечательные!“ <…>
— Так вы думаете, что в Париже разучитесь писать по-русски?
— Тому есть примеры, — печально улыбнулся я».
И Аверченко рассказал собеседнику такую историю. Один литератор эмигрировал в Париж. Спустя год, решив написать что-нибудь о родине, он уже не мог вспомнить, где находится Де-рибасовская и что это за слово такое «замерзавец» — «человек, который быстро замерзает»? А что такое рабиновка — водка или «еврейская фамилия: Рабиновка — жена Рабиновича»? Еще через год он сел написать «о наша славненькая матучка Руссия», и вот что у него получилось: «Была большая дождика. Погода был то, что называй веритабль петербуржьен[84]! Один молодой господин ходил по одна улица, по имени сей улица: Крещиатик. Ему очень хотелось manger [85]. Он заходишь на Конюшню сесть на медведь и поехать в restaurant, где скажешь: garson, une tasse de[86] Рабинович и одна застегайчик avec[87] тарелошка с ухами…»
Аркадий Аверченко боялся оторваться от русского языка и менталитета, которые беженцы смогли сохранить в Константинополе. Но страх перед приходом к власти Кемаля, поддерживаемого большевиками, оказался сильнее.
В апреле 1922 года вместе с труппой «Гнезда перелетных птиц» писатель покинул Турцию. Путь его
