вот сейчас его увидела Нина Долинина. Пусть посмотрит. Может быть, он и не вернется. Но госпиталь был пуст. Никто не выглядывал из больших окон.
До Ярославля команды ехали вместе. Вагон почему-то дали дачный, сидячий. Но не все ли равно. Кое-как расселись по скамейкам. Делили хлеб, масло, консервы, выданные на дорогу. Потом быстро все уничтожили и стали петь. И вдруг кто-то, кажется Томилевич, в шутку затянул:
И весь вагон дружно грохнул:
Кто-то позади Ребрикова пел эту легкомысленную песенку особенно старательно. Володька обернулся. Это был Казанов. Он распевал «Дядю Ваню» с каким-то лихим озорством, и Володька дружески улыбнулся бывшему помкомвзвода, забыв все прежние обиды.
В Ярославль прибыли в три часа ночи. Тут командам предстояло расставаться. Отсюда пути расходились.
Пошли на вокзал. В большом, тускло освещенном зале не было ни одного свободного местечка. Люди спали на бывшей буфетной стойке, на закрытом газетном киоске, прямо на грязном кафельном полу, положив под голову мешки. Тяжело храпели куда-то едущие солдаты.
Тут же в углу кучкой сидели командиры, направлявшиеся с фронта в академию. На них были простые солдатские ватники и серые шапки. Только по петлицам, выглядывавшим из воротов ватников, можно было догадаться, что это командиры. Они ели хлеб с колбасой и запивали кипятком.
Ребриков и Томилевич подошли к ним. Один из командиров, смуглолицый, с легким шрамом над бровью, улыбнулся, обнажив белые ровные зубы:
— Смена. Из училища? Добре.
— Ну, как там, на фронте? — спросил Ребриков.
— Разно бывает.
И Ребриков так же вдруг согласился, как спросил:
— Понятно.
Поезд на Москву отправлялся через час.
Пришло время прощаться. Теперь уж действительно, может быть, навсегда.
Казанов глянул в глаза Ребрикову, сказал:
— Не носи лиха. Служба…
И Ребриков ответил:
— Да ну тебя. Чего там…
Только Томилевич не выдержал, обнял Володьку:
— Эх, жалко, не вместе назначили…
С Северного вокзала в Москве Ребриков позвонил тетке, сестре отца, но ему ответили, что Мария Львовна давно эвакуировалась. Живет на Урале, в Березняках. Больше звонить было некуда. Домой послал телеграмму: «Нахожусь Москве еду фронт», — хотя еще сам не знал, куда едет. Не верил и в то, что телеграмма дойдет домой.
Москва лишь начинала приходить в себя после недавних тревожных недель.
Стоял серый туманный день, и от этого улицы казались еще суровее. В переулках чернели хвосты очередей. Трамваи и машины шли сквозь сдвинутые к тротуарам противотанковые «ежи».
Повсюду в метро, на углах проверяли документы. Молодых лейтенантов поминутно останавливали. Старший вынимал из-за пазухи бумаги, предъявлял их. Патрули козыряли им и отпускали.
В Москве получили новое назначение. Ребриков и еще несколько ребят направлялись на юг, в город, неподалеку от которого проходил фронт.
Поезда ждали два дня. Ночевали на Курском вокзале. Там работал душ, и удалось отлично помыться. Но спать приходилось в агитпункте. Другого места не было. Штурмом брали вечером эстрадные подмостки. Это было все же лучше, чем лежать на полу. Утром снова шли в душ. Однажды повезло, пробились в ресторан «Метрополь», пили пиво и ели отбивные котлеты.
Поезд, в который наконец сели, был переполнен фронтовиками. Устраивались по десять человек в купейном отделении.
Вот и уплывала Москва. Мелькали кривые улочки мало знакомого дорогого города. Огромные дома стояли среди почерневших, почти деревенских лачуг, каких Ребриков никогда не видел в Ленинграде. На окраинных улицах теснились сдвинутые по сторонам надолбы. Над поездом низко пролетел самолет с красными звездами.
Все отчего-то молчали.
2
И вот Ребриков попал на передовую, — на передовую, о которой так много говорили в училище и которую с прудом представляли себе курсанты. В конце января он уже оказался в действующем полку. Как здесь все было не похоже на строгий график училищной жизни.
Тыл полка приютился в нескольких чудом уцелевших избах большого села. Ребриков увидел своими глазами то, что до сих пор видел только на бледно отпечатанных газетных фотографиях. Страшное зрелище представляли ряды почерневших русских печей среди пирамид пепла, смешанного со снегом, там, где еще недавно была сельская улица. Печально и бессмысленно высились голые трубы на фоне посерелого зимнего неба. От сожженных изб исходил горький запах. И не верилось, что еще недавно в очагах здесь теплился огонь, жили люди.
Тихо, совсем не так, как это представлялось Ребрикову, было в расположении штабных землянок. Лишь издали доносилась нечастая пулеметная дробь, да порой слышалось, как где-то, ахая, рвались невидимые мины.
Если мина шлепалась где-нибудь поближе, дневальный в первом отделе, молодой круглолицый парнишка в не по росту просторной шинели, спокойно отмечал:
— По дороге бьет. Пристрелялся, сволочь.
Все это пока было не таким уж страшным. Во всяком случае, Ребриков ожидал худшего и не очень-то еще верил, что это и есть передовая. «Нет, — думалось ему, — передовая будет там… В батальонах, в ротах. Вот где достанется».
На третий день его вызвали к командиру полка.
По курсантской привычке, Ребриков еще раз протер суконкой до последней возможности начищенные головки грубых сапог, пальцами оправил шинель под ремнем и заспешил в штаб.
Возле дверей командирской комнаты он остановился, чтобы перевести дух, проверил, посередине ли находится звездочка на ушанке, и взялся за скобу:
— Разрешите, товарищ подполковник?
— Входите.
Командир полка был немолод. Проседь серебрилась в его зачесанных назад волосах и ежиком подстриженных усиках. Сидя за столом, он спокойно и, как показалось Ребрикову, немного устало посмотрел на прибывшего командира.
— Здравствуйте, товарищ лейтенант Ребриков, — сказал он, поднимаясь и протягивая руку. Затем немного помолчал, снова опустился на стул и неожиданно спросил: — Ну, чему же вас там научили?
