Самым страшным было то, что валявшиеся по сторонам танки были не только немецкими.
…Первый спектакль давали в тот же день, как прибыли в часть. Обстановка была необычной. Играли при дневном свете, почти без грима, на шаткой, наскоро сколоченной сцене.
Но волнение и страх перед непривычной аудиторией прошли сразу, с начальных реплик. Фронтовики оказались удивительными зрителями. Слушали, не проронив ни одного слова, и горячо реагировали на каждое событие, происходящее в пьесе.
После первого действия зрители аплодировали так бурно, будто боялись, как бы оно не оказалось концом представления.
Провожали актеров с добрыми напутствиями и с некоторой грустью, так, будто расставались со старыми друзьями.
Группа привезла две пьесы. Одна из них, современная, рассказывала о том, чем живут люди в глубоком тылу. Нелли Ивановна играла в ней молодую женщину, которая ждала своего мужа, пропавшего баз вести на войне. Ждала — и была вознаграждена за верность. Вторым спектаклем была далекая от жизненных событий английская классическая комедия.
Когда собирались в поездку, беспокоились, что в суровой фронтовой обстановке комедия покажется пустой и никчемной. Жизнь опрокинула все предположения. Веселый спектакль принимался отлично. В рощицах и оврагах, где приходилось играть, стоял такой громкий смех, что кто-то из военных в шутку опасался, как бы смех не услышали немцы и не направили огонь артиллерии по странному объекту.
Выступали по два раза в день. Ели в походных офицерских столовых и возле солдатских кухонь. Порой, не снимая костюмов и грима, в странных нарядах, напоминая цыганский табор, переезжали на машинах в другую часть. Актеры старались как можно больше сыграть спектаклей. Но, как ни просили они, чтобы их повезли на передовую, военные не соглашались. Говорили, что им приказано отвечать за сохранность группы. Там же, где приходилось играть, было сравнительно спокойно. Даже артиллерийские выстрелы слышались только по ночам, и то откуда-то издали.
Один из концертов случилось дать в медсанбате. С подмостков Нелли Ивановна вглядывалась в лица девушек — сестер и санитарок. Всякий раз ей казалось — вот сейчас она увидит Нину. Что это будет за встреча!
После заключительного спектакля в большом селе, где расположился штаб корпуса, был ужин. К актерам явился генерал — командир корпуса. Он поблагодарил их и стал просить остаться еще на один день.
— В дивизии тут у нас в одной завтра большой праздник. День начала формирования, — сказал он. — Хотел я им сделать подарок. Если вы не откажете. Тем более я уж, по слабости своей, обещал. Они ждут вас и готовятся, — закончил он смущенно.
И бригада согласилась дать еще один спектакль.
В дивизию выехали на следующий день к вечеру.
Группу сопровождал сам генерал. Дали удобный автобус. Но Нелли Ивановну и еще двух актеров командир корпуса пригласил в свою машину.
Ехали быстро. За машиной поднимался смерч пыли, и следующего за ними автобуса не было видно.
Солнечный день догорал. Рыжели холмы и соломенные крыши хуторов поодаль от дороги. Генерал рассказывал, как стремительно бежали отсюда немцы, не успев ничего сжечь, не успев увезти колхозный хлеб и угнать с собой людей, как делали это везде в других местах.
— А все дело в дивизии, куда едем, — пояснил он. — Бросок был такой замечательный, обходный. Еле фрицы ноги за Миус унесли. Командир тут у меня великолепный. Большая умница. Можно сказать — военный бог. И человек преинтереснейший. Кстати, ваш, ленинградец, — он обернулся к Нелли Ивановне, — полковник Латуниц.
Никто в машине не заметил, как внезапно сжалась Нелли Ивановна, как вспыхнуло ее лицо.
О, если бы она это знала еще вчера! Она бы нашла причину, но ни за что бы не поехала в дивизию. Она была готова остановить машину, выскочить, броситься прочь.
2
Настало южное лето, и фронт прочно установился.
Закопались в землю усталые солдаты, те, что почти без остановки прошли сюда от самой Волги, сквозь морозы и метели, по февральской гололедице и весенней топи дорог. Передним краем утвердился Миус. На высоком правом берегу его залегли немцы, на пологом левом укрепились русские — от Славянска почти до Таганрога, который стал крайним южным флангом фронта. Меж берегов, меж густых рощиц орешника, касаясь водами плакучих ив, бежала к заливу быстрая речка.
Тишина стояла над передним краем.
Если посмотреть со стороны вниз на синюю змейку реки, на заросшие травой, нехоженые нынче дороги и тропки, подивиться пению птиц, если не прислушиваться к редким пулеметным очередям и свисту снайперских пуль, трудно представить, что здесь, по обеим сторонам, за прибрежными обрывами притаились тысячи людей, цель у которых одна — убивать друг друга.
Здесь, в полях Приазовья, простояли части дивизии Латуница больше трех месяцев.
Полки заняли третью линию обороны, приводили себя в порядок, учились воевать по-новому.
Штаб перебрался на уютный хутор Батырь — близ ставшего уже знаменитым маленького городка Краснодона.
Спокойно жилось штабным в те дни.
Случалось, что из окон отделов, иногда даже днем, слышалась хрипловатая музыка, издаваемая старыми хозяйскими патефонами. Обедали офицеры в саду. Сидя за столиками под вишнями, наслаждались украинским борщом и варениками с медом.
По вечерам бывали киносеансы. Экраном служила заново побеленная глухая стена колхозного склада. Против нее ставили скамьи для штабных офицеров. Остальные зрители усаживались прямо на земле. Вперемежку с разведчиками и бойцами комендантской роты размещалось все молодое население Батыря. Старики, стоя, теснились поодаль. Мальчишки усаживались на корточки перед самым экраном. Кроме дежурных и дневальных на посту, все обитатели поселка собирались в эти часы под звездным небом. Хуторские девушки угощали ребят подсолнухами. Солдаты грызли семечки, потихоньку озирались на командиров, — не сделали бы те замечания. Картины были старые, но смотрели их все до конца. Позже, когда гасли огни в домиках и смолкал надоедливый звук осветительного движка, гуляли в овраге пары.
В Батыре Ребриков стал старшим лейтенантом.
Он прикрепил третью звездочку на погоны новенькой гимнастерки и полюбовался собой в висящее на стене пузыристое хозяйское зеркало.
Уже с весны в дивизии носили погоны. Сперва приказу немало удивились. Потом, с нетерпением дождавшись новой формы, прикрепили погоны к старым гимнастеркам с отложными воротниками. Теперь к погонам уже привыкли и прежние милые квадратики и шпалы на петлицах казались стариной.
В хате никого не было, и у зеркала можно было без стеснения повертеться. Кажется, ему была вполне к лицу третья звездочка. Так он выглядел постарше, не таким уж мальчишкой. Чтобы казаться посолидней, Ребриков решил отпустить усики. Узкую полоску над пухлой верхней губой он оставлял невыбритой, и труды его не пропали даром. Усики уже становились заметными.
Ребриков в три четверти повернулся к свету и скосил глаза в зеркало. В аккуратно подогнанной гимнастерке с высоким стоячим воротничком, с погонами на плечах, темноволосый, показался он вдруг сам себе в этот момент похожим на Лермонтова и улыбнулся этой забавной мысли.
Много событий произошло за три месяца на хуторе, но самыми удивительными для Ребрикова явились дни начавшегося августа.
В дивизии готовились к празднику.
За хутором, в роще, саперы строили сцену. Связисты ладили свет. Выдумали иллюминацию из синих и голубых лампочек.
