Когда же Сервас снова взглянул на дом Эсперандье, то невольно вздрогнул. Перед ним стояла Шарлен. Она бесшумно открыла дверь и теперь улыбалась ему с порога. На ней был жилет с капюшоном, светлый джемпер, под которым виднелась лиловая маечка, и джинсы для беременных. От округлившегося живота над босыми ногами просто глаз невозможно было отвести, как и от милого, выразительного лица. Все в Шарлен Эсперандье дышало одухотворенной, легкой утонченностью. Беременность ее ни капельки не портила, мягкий юмор и артистическая окрыленность остались при ней. Шарлен руководила художественной галереей в центре Тулузы. Серваса приглашали на вернисажи, и он любовался странными, а порой чарующими работами, развешанными на белых стенах.
На миг он застыл на месте, потом улыбнулся в ответ, скромно отдавая должное ее красоте.
— Заходи. Венсан сейчас будет готов. Кофе хочешь?
Он вдруг вспомнил, что еще ничего не ел, и пошел за ней на кухню.
— Венсан говорит, что ты занялся спортом, — сказала она, ставя перед ним чашку.
От него не укрылась улыбка в ее голосе. Шарлен умела разрядить атмосферу, и он был ей за это признателен.
— Попытался. Надо сказать, не очень удачно.
— А ты не сдавайся, продолжай.
— Labor omnia vincit improbus. Труд усмирит любого нахала, — перевел он, покачав головой.
— Венсан говорит, ты часто прибегаешь к латинским цитатам. — Она улыбнулась.
— Это такая маленькая уловка, чтобы привлечь к себе внимание в нужный момент.
Однажды он попытался рассказать ей об отце. Сервас никогда ни с кем об этом не говорил, но если кому и мог довериться, то только ей. Он почувствовал это с первого вечера, когда она подвергла его настоящему допросу, только мягкому и дружескому.
Шарлен одобрительно покачала головой и заявила:
— Венсан от тебя в восторге. Иногда мне кажется, что он стремится тебе подражать, отвечать так, как говорил бы ты, поступать по-твоему, с его точки зрения. Я сначала не понимала, откуда эти перемены, а потом посмотрела на тебя и сообразила.
— Надеюсь, он подражает только хорошему.
— Я тоже.
Он помолчал. В этот момент в кухню ворвался Эсперандье, на ходу натягивая серебристую куртку, которая Сервасу показалась не соответствующей обстоятельствам.
— Я готов! — Он положил руку на круглый живот жены. — Береги вас обоих.
— Какой уже срок? — спросил Сервас, когда они сели в машину.
— Семь месяцев. Так что готовься, скоро станешь крестным. Расскажешь в двух словах, что там случилось?
Сервас изложил то немногое, что знал сам.
Спустя полтора часа они с Эсперандье уже ставили автомобиль в Сен-Мартене на парковке возле супермаркета, забитой машинами жандармерии, велосипедами, мотоциклами и зеваками. Непонятно как, но информация откуда-то просочилась. Туман немного рассеялся и теперь лежал полупрозрачной многослойной пеленой: все было видно как сквозь запотевшее стекло. Сервас заметил машины прессы и регионального телевидения. Журналисты и любопытные сгрудились внизу у бетонного парапета, дальше на мост их не пускала желтая лента заграждения. Сервас предъявил свое удостоверение и прошел за ленту. Регулировщик указал на тропу. Вся суматоха осталась позади, и они молча стали подниматься по дорожке, которая забирала все круче. До первых поворотов им на дороге никто не попался. Туман густел по мере подъема, был холодный и сырой, как намокшая перчатка.
На полдороге Сервас почувствовал колющую боль в боку и остановился, чтобы перевести дыхание перед последним поворотом. Подняв голову, он различил над собой силуэты, снующие в тумане, и большое пятно белого света, словно наверху сияли все фары грузовика.
Последнюю сотню метров Сервас преодолел с мыслью о том, что убийца хорошо продумал мизансцену. Как и в первый раз.
Что-то тут не клеится. Неужели Гиртман бывал здесь перед тем, как его поместили в институт? Как могло случиться, что он знал это место? Сколько вопросов, и на все надо ответить! Он вспомнил первую мысль, которая пришла ему в голову, когда позвонила д’Юмьер. Не может быть, чтобы и на этот раз Гиртман вышел из института. Но тогда кто же убил человека на мосту?
Сквозь туман Сервас разглядел капитана Циглер и Майяра. Ирен о чем-то увлеченно говорила с маленьким загорелым человечком с львиной гривой седых волос. Сервас его уже где-то видел и вдруг вспомнил. Это Шаперон, мэр Сен-Мартена, он был тогда на электростанции. Сказав еще несколько слов мэру, Циглер направилась к ним. Он представил ей Эсперандье, и она показала на металлический мостик, под которым висел человек в белом электрическом свете.
— Это ужасно! — крикнула Ирен, стараясь перекрыть шум потока.
— Кто его обнаружил? — громко спросил Сервас.
Она махнула рукой в сторону сидящего на камне человека в оранжевом пончо и объяснила, как было дело. Парень совершал утреннюю пробежку и обнаружил тело под мостом. Капитан Майяр оцепил место и конфисковал мобильник у единственного свидетеля, но информация, несмотря ни на что, все-таки проникла в прессу.
— Что здесь делает мэр? — полюбопытствовал Сервас.
— Мы попросили его приехать, чтобы опознать тело, поскольку речь идет об одном из местных жителей. Может быть, прессу информировал именно мэр. Политикам всегда нужны журналисты, даже самым мелким. — Циглер повернулась и отошла к месту преступления. — Потерпевшего уже опознали. По словам мэра и Майяра, это, скорее всего, некто Гримм, аптекарь в Сен-Мартене. Майяр сказал, что утром в жандармерию позвонила его жена и заявила, что он пропал.
— Пропал?
— Вечером ушел на воскресную партию в покер и к полуночи должен был вернуться. Жена сказала, что он не пришел домой и от него нет никаких известий.
— В котором часу?
— В восемь. Когда она проснулась, то удивилась, что мужа нет дома, а его постель холодная.
— Его постель?
— Супруги спят в разных комнатах.
Они подошли совсем близко, и Сервас изготовился. Со всех сторон мост был освещен прожекторами. В их слепящих лучах туман напоминал клубы дыма на поле боя, все вокруг плыло и пенилось в них. Скалы и поток под мостом тонули в испарениях, которые перерезал острый клинок белого света. Грохот потока сливался в ушах Серваса с шумом крови и отчаянным стуком сердца.
Мокрая от сырости кожа блестела в ослепительном свете прожекторов, словно намазанная маслом. Прежде всего бросалось в глаза то, что аптекарь толст. Очень толст. Внимание Серваса сразу привлекло пятно темных волос и крошечный пенис, съежившийся в складках жира между массивных бедер. Потом его взгляд скользнул вверх по бесформенному торсу, гладкому и белому, покрытому такими же складками жира до самой шеи, на которой был затянут ремень, врезавшийся так глубоко, что его почти не было видно. Под конец — черный капюшон плаща, надвинутый на лицо, а на спине — шлейф из непромокаемой ткани.
— Зачем надевать на голову жертвы капюшон плаща, а потом вешать голышом? — спросил Эсперандье каким-то не своим голосом, одновременно глухим и резким.
— Потому что у плаща есть свое значение, — ответил Сервас. — Точно так же, как и у наготы.
— Хорошенькое зрелище, — проворчал Эсперандье.
Сервас повернулся к нему, указал на парня в оранжевом пончо, сидевшего поодаль на камне, и распорядился:
