Валька и Леля шли по улице. Небо было часто усыпано звездами — целые дороги и тропинки из звезд. Дома провожали их темными глазницами окон, и только месяц нахально нарушал светомаскировку, заливая все вокруг желтой унылостью.
По радио передавали последние известия, ветер доносил обрывки фраз: «Наши войска… упорные бои… продолжительных ожесточенных… оставили город…»
— Школу, наверно, скоро эвакуируют, — вдруг сказала Леля. — Фронт все ближе…
Валька поднял воротник телогрейки.
— Я со школой не поеду. А ты? — Она повернула к нему лицо. От ресниц на ее щеках лежали глубокие тени.
— Меня фронт ждет, — ответил он.
— Пока тебе восемнадцать стукнет, война закончится.
— Я не собираюсь ждать, — неуверенно сказал Валька. — Пойду в военкомат и скажу: или берите по–хорошему, или по–плохому сам сбегу.
— Все равно не возьмут…
— Спорим?
— Спорить я не буду. Из двух спорящих один дурак, другой — подлец. Понял?
— Интересно, к кому из них ты себя–то относишь? — съязвил он.
Леля обиделась и ничего не ответила.
— Ну, ладно, — смягчился он. — Поживем — увидим.
Они остановились за углом ее дома. Стояли и молчали.
— Холодно как… — Она зябко передернула плечами. Валька вдруг несмело обнял ее, укутав полами телогрейки.
— Подожди, тебе ведь теперь совсем холодно, — доверчиво сказала она. Расстегнула пальто и тоже укутала его полами.
Им стало очень тепло. И удивительно было чувствовать, как стучат в тишине сразу два сердца: тук– тук–тук–тук…
— Три длинных, один короткий, — пошутил Валька. — «SOS»!.. Скажи, — робко вымолвил он, — почему ты с Юркой ходила, а?
— Тебя позлить.
— Врешь!
— Отпусти. — Она внезапно отвернулась. — А ты правда уйдешь на фронт?
— Сама же сказала: не возьмут, — тоскливо ответил Валька.
«Сейчас я ее поцелую, — со страхом подумал он. — Поцелую, и все. Ну, ударит по щеке, подумаешь!..»
— Пока, — сказала Леля.
«Сейчас…»
— Что? — быстро спросила она, словно угадав.
— Ничего.
— Я… поняла? — тихо–тихо спросила она.
— Сейчас, — напряженно сказал Валька и шагнул к ней.
— До свидания! — Леля побежала к подъезду. И, как у всех бегущих девчонок, смешно косолапили ее ноги.
— Если возьмут, буду ждать. Хоть всю войну! — крикнула из подъезда она и засмеялась. — Жених…
Женихом его прозвали еще во втором классе. Влюбился он прямо с самого первого взгляда. Леля приехала с родителями из Харькова, и случилось так, что они попали с ней в школе на одну парту. Она была дочерью начальника угрозыска, тогда еще капитана, Молоткова. Он привозил ее в школу на «эмке», а легковых машин в их городке — по пальцам пересчитать.
Однажды восьмилетний Валька услышал, как мать, собираясь пойти на праздничный вечер, где отцу должны были вручить грамоту и подарок, сказала:
— Сними этот жениховский галстук. Надень какой–нибудь попроще.
Отец неохотно снял красный в белую крапинку шелковый галстук, который только недавно купил специально для торжеств.
И вот Валька, оставшись один, облачился в белую рубашку, повязав на шею тот самый злополучный галстук, с трепетом достал из шкафа пиджак от отцовского костюма и выскочил во двор.
Валька заявился к дому Лели во всем параде. Правда, отцовский пиджак был ему много ниже колен, а рукава пришлось подвернуть, но все равно вид он имел очень солидный. Когда он с полчаса прослонялся у завалинки, вставая на цыпочки и заглядывая в окна, дверь открылась и появилась Лелина мать.
— Заходи, заходи. Чай будешь пить?
И он целый вечер потел в жарко натопленной комнате в отцовском пиджаке. Громко пил чай с блюдечка, показывая этим, что чай ему очень нравится. Капитан Молотков самолично накладывал ему сахар. А Леля по просьбе матери, подкрепленной снисходительным кивком «гостя», читала, встав на стул, стихотворение «Погиб поэт, невольник чести…» Было очень весело, и все почему–то называли его женихом. Да и сам он почувствовал себя в конце концов настоящим женихом. Единственное, что отравляло ему настроение в тот вечер, была мысль, сейчас ли сделать Леле предложение или, может, неприлично с бухты–барахты и надо подождать хотя бы дня три…
За самовольство с отцовским пиджаком ему грозила дома порка. Родители уже вернулись. Валька потихоньку влез в окно, надел еще трое штанов: праздничные, лыжные и из «чертовой кожи», чтобы смело предстать перед отцом. Но пороть его не стали, очевидно, потому, что из клуба родители пришли с друзьями. Они встретили Вальку смехом, и ему опять пришлось пить чай и потеть в своем жарком наряде.
…Валентин возвращался домой по ночной улице, подняв пришитый к телогрейке кроличий воротник. На углу он увидел каких–то парней. Ярко вспыхивали огоньки цигарок, освещая острые подбородки. Он остановился. Парни направились к нему.
— Гуляем? — спросил один из них, и Валька узнал Шляпина.
Остальные угодливо захихикали. И громче всех Славка Чумиций. Его–то Валька быстро разглядел.
Шляпин положил тяжелую руку ему на плечо:
— А–а, Валентин… Может, пройдемся? Еды будет — во!
Валька отрицательно мотнул головой.
— Стесняешься, значит? — просипел кто–то угрожающе. — Мамочка ждет Валечку?
— Я ему сейчас! — угрожающе сказал Славка.
Но тут из–за спины Шляпина вынырнул Гапон.
— Я сейчас, сейчас. Я с ним сам поговорю, мигом. — Он отвел Вальку в сторону и зашептал: — Айда с нами, дело есть. Для тебя же стараюсь! Всего будет вдоволь!
— Не могу, домой надо.
— Ну, что там? — нетерпеливо крикнул Шляпин.
— Не хочет он, — пришлось откликнуться Гапону.
— Не хочет, пусть почаще оглядывается!
Чумиций оглушительно свистнул. И Валька помчался по дороге, будто ожидая, что за ним непременно погонятся. Дома Шурик сказал:
— Тебя Славка с Гапоном искали. Говорят, закатим пир на весь мир!
«Пир закатим»… Лет пять назад Чумаков пришел к нему и сказал, озираясь:
— Пошли. Будет пир на весь мир!
— Я без Шурика не могу. Куда его?
Он редко брал брата с собой к ребятам, потому что тот картавил: «р» Шурик–то выговаривал, но почему–то произносил его вместо «л». А пацаны и давай учить, нарочно подбирая ему всякие хитрые фразы.
Шурик рад стараться, все с ног от хохота валятся.
