Нет, меня не слова его ужалили, хоть шутка была грубоватой. Не тон. Но ведь фраза означала, что он уже несколько минут как заметил мою оплошность и наблюдал, как я навожу тень на плетень. Интересно знать, какие чувства вызывала в нем моя беспомощность? Удивление? Сочувствие? Насмешку?
— Давай отвертку, батя, помогу.
Я толкнул к нему отвертку. Она покатилась по шкале, но он успел подхватить ее.
— Ну вот, сейчас будет порядок, — рокотал он довольно, как ни в чем не бывало. — Помнишь, ты учил меня? — Он заговорил моим голосом. Подражал он умело: мои друзья часто не различали, кто с ними говорит по телефону. — Во–первых, нельзя быть растяпой, во–вторых, нельзя быть растяпой, в–третьих…
Я резко обернулся к нему. Что–то было в моем взгляде такое, что он тотчас умолк. Но уже через минуту протянул капризно, как в школьные годы:
— Ну и что тут такого? Тебе можно было, а мне — нет?
Не мог же я объяснить ему, что возраст берет свое, что после очередной комиссии меня хотели перевести на космодром, что я и сам понимаю: пора уходить из экипажа. И ушел бы, если бы не он…
— Спасибо, сынок, что помог, — сказал я, стараясь, чтобы голос не дрогнул. — Глаза молодые, сразу заметил.
Он по–своему понял меня:
— Опять «молодо–зелено»? И не думай, я вижу, что ты обиделся. А за что? Что я сказал? Просто нам нельзя работать в одном экипаже. Это я давно тебе говорил. Ты становишься не в меру раздражительным, хочешь все на мне вымещать.
Я молчал.
Он не унимался:
— Серьезно, отец. Ни к чему твоя опека, и это раздражение по поводу и без оного. Разреши мне перейти к Кравчуку. Не мешай.
«Рано, — думал я. — Рано».
— Извини, сынок, устал я. — Против воли мой голос был заискивающим, хоть за это я готов был уничтожить себя. — Мне без тебя трудно будет. И маме так спокойнее…
Я пользовался недозволенным приемом, я унижался. Но мне надо было во что бы то ни стало еще подержать его подле себя и Бориса…
V
Человек говорит сигому:
— Жаль, что произошел сбой. Я–то думал, что ты неуязвим. Ведь с самого начала тебя создавали мощным и совершенным люди. — Он выделяет слово «люди», почти выкрикивает его.
Но сигом словно и не замечает его интонации:
— Да, странно. Тем более теперь, когда я много раз переделывал свои структуры и системы. Я создал свой организм не из вещества, а из лунтра.
— Что такое лунтр?
— Нечто подобное плазме. Переходное состояние между веществом и энергией. Так мне легче изменяться в зависимости от условий.
Сигом на миг умолкает. Раздается жужжание механизмов, берущих пробы грунта. Сквозь дымку пыли становится видна вершина горы.
— Ты совершенно беззащитен перед открытым космосом, — резюмирует сигом.
— И что же? — настороженно шепчет человек, уже понимая, куда клонит сигом.
— Но разве такая мощная система по переработке информации, как я, должна заниматься спасением неудачной системы? Разве это не противоречит элементарной логике?
— Противоречит, — подтверждает человек и думает, что основам элементарной логики научили сигома люди.
VI
Об «Эволюторе» я когда–то читал в книге. Очень давно в Киевском институте кибернетики поставили такой опыт: в памяти вычислительной машины создали условные островки и поселили на них условных существ. С каждого островка можно было перебраться на два соседних — влево и вправо. Программа обусловливала: островки очень малы и прожить на каждом может лишь одно существо, ибо за одно посещение оно съест всю растущую там траву.
Пункты–законы программы очень жестки: выживут и оставят потомство только те существа, которые познают законы природы — условия возобновления пищи на островах — и выберут наилучшие маршруты передвижения.
Итак, в памяти машины была смоделирована эволюция, испытывались разные законы, разные пути — уточнялось, какие из них рациональнее, какие ведут к вымиранию, а какие — к выживанию и совершенствованию. В частности, испытывался и один «гуманный закон»: бороться за остров можно только со взрослыми обитателями, несовершеннолетние находятся вне конкуренции.
Жизнеспособным оказалось «сообщество существ», неизменно следовавшее этому закону. С математической точностью и ясностью установили, что он не только гуманный, но и разумный.
Такие примеры, доказывающие, что гуманность разумна, применялись потом в психоробике[1] для программирования роботов, в том числе и самых сложных. Интегральных роботов, дальних предков сигома, учили, что помощь слабым и менее совершенным системам является разумной нормой поведения. Неужели же сигом, перестраивая себя, стер из памяти этот основополагающий закон?
И снова вспомнилось мне, как однажды Борис вытаскивал меня — обожженного, искалеченного — из кабины вездехода. Машина должна была вот–вот взорваться, и вместо одного человека погибли бы двое. Это явно противоречило элементарной логике. Но Борис тащил…
Вездеход взорвался через несколько секунд после того, как мы успели отползти в расщелину. Нам невероятно повезло.
А спустя несколько лет в ржавых песках я нес на спине раненого Бориса, и он хрипел: «Оставь, все равно мне конец».
Кровавая пелена обволакивала мое сознание. Я падал на колючий песок, подымался и тащил Бориса дальше, зная, что мне с такой ношей не дойти до лагеря, а наткнуться на патруль надежды почти не было.
Но я нес Бориса — и это не являлось благодарностью, платой за мое спасение. Я поступил бы так же, будь на месте Бориса любой другой человек. Это тоже противоречило элементарной логике, но так уже очень давно поступают все люди, а разумность нашего поведения отмеряет само существование рода человеческого…
VII
«Он ошибается. В поступках, о которых он вспоминает, есть логика. Один спас другого. Подал пример. Затем другой спасает первого. Хочешь, чтобы тебе помогли, помогай другим.
Однако, следует добавить: помогай тем, кто в силах сейчас или потом помочь тебе.
Но почему же он этого не понимает? В условиях, когда гибель придвинулась к нему вплотную, он думает не о своем спасении, а о других существах. Самые жесткие законы программы — жажда жизни, страх
