может, а скрипка… — он склонял голову набок и водил смычком по струнам, — души требует. Был такой скрипач — Паганини, скрипка в его руках говорила, как живой человек. Однажды ему перерезали все струны, кроме одной. Но он сыграл — словно целый оркестр! Говорили, что в него вселился дьявол, обуял сатана, — так играл!
— А кто ему струны оборвал?
— Враги.
— Какие враги? — живо заинтересовался Пашка.
— Завистники. У любого таланта есть завистники.
— А у вас есть?
Руфим Андреевич положил скрипку и ответил не сразу:
— У меня нету… К сожалению.
— А я вам завидую, — признался Пашка.
Учитель засмеялся:
— Зависть и завистничество суть разные вещи. — Он подбросил дрова в чугунку и продолжал: — Я не Паганини. Когда–то в молодости самонадеянно думал, что я еще лучше, а теперь давно вижу — не то. Не дано мне… Кое–что, правда, умею, скромничать не буду, но до настоящего далеко. — И грустно пошутил: — Дальше, чем до Берлина.
— Ну, тогда мне и подавно, — опечалился Пашка. — Мне никогда, как ваш Паганини.
— Способности есть у тебя, есть. Тебе еще шестнадцать, не все потеряно, хотя и поздновато малость, — неуверенно возразил Руфим Андреевич. — Паганини занимался днем и ночью, не спал, не ел. Он только потом понял, какую божественною силу дала ему судьба. А в детстве его били и выгоняли на улицу, если он не играл положенное время. Своей игрой он содержал чуть ли не с малолетства всю семью. А те стремились к наживе: подавай больше, больше! Вся его жизнь — сражение!
— Тяжело ему было…
— Тяжело. Но не будь этого, может быть, и не было бы Паганини.
— Все говорят: нажива, нажива… Вот вы сами сказали: не будь этого…
— Когда Христофор Колумб открыл Америку, им двигало не простое любопытство мореплавателя. Он искал торговые пути в Индию. Скажешь, не ради наживы? Пусть и не столько своей… А ведь он, безусловно, был великий человек. Тут, знаешь, черт йогу сломит. У каждого по–разному. Свое у каждого. Только одно скажу: думай обо всем, на веру не принимай, пытайся сам разобраться — тогда это не просто где–то услышанное или прочитанное. Твое! В мире ничего бесспорного нет. Только в споре…
— …рождается истина.
— Раз знаешь, начинай сначала. — Учитель протянул скрипку. — Война идет. Людям хорошая музыка нужна, много музыки, если мало другого. Возьми смычок и дома поиграй.
В тот вечер Пашка играл лучше обычного. Или ему только казалось. Если так кажется — уже хорошо, а завтра будет еще лучше.
…Когда он назавтра пришел к Руфиму Андреевичу, на месте дома полыхали окольцованные огнем балки да парила дымом развороченная земля. Бомба угодила сюда часа полтора назад, в то время, когда Пашка был в школе и слышал далекий взрыв, от которого тоненько звякнули стекла. Это был случайный самолет, и о налете не объявляли.
Впервые вечером Пашка остался дома и играл допоздна, пока мать не сказала, что разобьет эту «забаву» о его «дурацкую голову». Она не могла заснуть, а на работу ей надо было в утреннюю смену.
Глава 17
Фильмы в единственном работающем кинотеатре «Пролетарий» крутили не часто, не каждый день.
Показывали «Александра Невского». Юрка с Зиной чудом билеты достали. Все ломились на фильм, хотя смотрели его еще до войны, в тридцать восьмом году. Но сейчас картина воспринималась по– особому.
На экране псы–рыцари, занявшие Псков, бросали в костер младенцев. Напряженно гудел зал.
— Бей немецких оккупантов! — не выдержал какой–то мальчишка.
Топот ног, свист, крики. Затем зал опять приутих. В зале всхлипывали и сморкались.
Александр Невский собирал силы, стягивались войска, ковалось оружие ополченцам.
— Красивая, — сказал Юрка про девушку–воина. У нее была такая длинная, сказочная русая коса, а из–под шлема строго глядели большие глаза. Она крепко сжимала тяжелый, вспыхивающий на солнце меч.
— Толку от них, от женщин, на войне! — заметил оказавшийся возле них Гапон. — Только под ногами путаются.
— Юр… — вдруг тихо сказала Зина. — А я тебе нравлюсь?..
— Ты серьезно? — смутился он.
— Я серьезно. Можешь сказать?
— Могу…
— Ну, скажи.
— Нет… — буркнул Юрка.
— Чего «нет»?
— Не нравишься.
— Правда? — Голос ее упал.
Юрка заерзал:
— Замолчишь ты, наконец?
Сбоку зашикали.
— Значит, правда…
Зина посидела немного, а потом встала, отворила дверь запасного выхода и пошла вниз по лестнице. При тусклом свете лампочки было видно, как постепенно она скрывается — сначала по пояс, затем по плечи, вот уже только видна голова… И исчезла.
Юрка метнулся за ней.
Она стояла, обняв перила.
— Ну, пошли… Хватит, — суетился он.
— Я это давно поняла. — Она повернула к нему печальное лицо.
— Ну, чего ты поняла? Я и сам не знаю!.. Не знаю я, — повторил он тише. — Все ноешь да ноешь, ничего от тебя больше не услышишь. Одни глупости, если хочешь знать!
— Я вас попрошу покинуть вверенный мне кинотеатр. — Вверху появилась билетерша. Молча проконвоировала их до самого выхода на улицу и закрыла за ними дверь.
— Добилась?! — Юрка пошел прочь.
— Поссорились, что ли? — как–то спросил Валентин у хмурого, молчаливого Тихонова.
— Да нет, — неопределенно ответил он. — Помнить разговор на танцплощадке? Ну, еще когда Лепя из Москвы приезжал. Наверно, он тогда прав был, а может, ты пли Пашка. Только и так и этак не сходится. Вот и спрашивается: зачем? Тянулось бы и тянулось… Я думаю, лучше, что так получилось. Понял?
— Ничего я не понял. Чепуху какую–то городишь.
— Может быть… Только мне тяжело как–то с ней. Смотрит на меня круглыми глазами и молчит… Или псе ноет и ноет… Это сейчас–то, когда ей только пятнадцать с половиной, а представляешь, какая она лет через пять будет! Нет, я не для нее на свет божий родился, я это вдруг неожиданно понял.
А через день Валька увидел их вдвоем, они шли но улице, взявшись за руки, и бессмысленно, как ему казалось, улыбались.
