— Клиника Валлона… место оплачено… потеря памяти… потеря памяти…
— Старческая потеря памяти, — слышит Василий Васильевич. Он вытирает лоб рукавом пиджака. Кажется, прошло…
— Невинный диагноз, — продолжает доктор Бронг. — Через год–два я вылечусь. Валлон прославится… Я не верю, что интеллект исчезнет при переходе. Что–то должно остаться, какие–то следы. Кот Цезарь меня узнал, бедняга шимпанзе не разучился есть ложкой, а Бронг…
— Начнет говорить по–русски или на санскрите.
— Хотя бы. Я неплохо знаю русский…
Стучат в дверь. Врачи поспешно садятся — старший слева у стола, младший немного поодаль.
— Ритуальное действо, — ворчит Бронг. — Войдите, сестра.
Девушка в белом халате ставит поднос на письменный стол.
— Кофе… Доктор, вы не съели свое яблоко!
— Не съел. Как всегда.
Девушка смеется. Она очень хорошенькая, и Василий Васильевич первый раз легко вздыхает и поднимает брови. Удивительно милое личико!
— Придется съесть, доктор, — она решительно включает верхний свет и берет яблоко со стола.
— Предложите доктору Риполю.
— Опять! Такое превосходное яблоко…
— Сестра Симплиция, скажите, кто это? — Риполь встает, руки в карманах. — Вот, вот, этот господин, который отказывается от вашего яблока.
— О! — Симплиция улыбается. Крупным планом ее хорошенькое личико, а потом хмурое лицо Бронга.
— Этот господин — мой шеф, величайший ученый нашего времени. Создатель машины «Диадор», биологического диссоциатора–ассоциатора. Но это секрет. Угодно спросить что–нибудь еще?
Бронг поворачивает лицо, и Василий Васильевич в изумлении, почти в ужасе смотрит на свои худые пальцы, трогает свои щеки, закрывает глаза, чтобы не видеть, потому что лицо на экране — его лицо, и его пальцы лежат на его щеке. Он открывает глаза и, как в дурном затяжном сне, ясно видит свои морщины, резко прочерченные от носа вниз, и тонкие губы, и даже свою повадку — доктор Бронг задумчиво водит мизинцем по подбородку.
— Никогда бы не поверил, — бормочет Василий Васильевич и внезапно находит различие. Конечно! Полного сходства не бывает, это исключено, и вот, пожалуйста, у двойника прямые брови, а сам Василий Васильевич всегда гордился одной своей черточкой — левая бровь у него приподнята и чуть изогнута, и это придает его лицу тонко–скептическое выражение. «Нечто дьявольское», — как говорила Нина, и сейчас он будто слышит ее голос: «Ты у меня — красивый».
«Боже мой, это сущий бред, — думает Поваров, — шляпка, кассирша, двойник, и причем тут Ниночка?»
— …Я уверена, конечно, так и будет! — говорит тем временем Симплиция. — «Диадор» — ключ к счастью человечества, мы все в этом уверены!
— Ладно, девочка, идите. Нам ничего не понадобится, до свидания.
— Я посижу на всякий случай.
— Ступайте домой, до свидания.
Она подходит к двери, оглядывается и в непонятной тревоге смотрит и смотрит на него и чуть не плачет.
— Ступайте! — Бронг почти кричит. Испуганное детское личико прячется за дверью. Повернулась тяжелая медная ручка — львиная ляпа с кривыми когтями.
— Устами младенца! — Риполь очень доволен. — Глас народа — глас божий.
— А, глупости! Ключи счастья… Почему мы не остановились на амебе? Глупая, детская недальновидность!
— Никто не смог бы остановиться.
— Кто знает? Был у меня период сомнений, Рип, но я легкомыслен и сентиментален. Куча предрассудков! Я слишком любил старика, Риполь. Я говорю о Винере. Знамя, выпавшее из рук, и прочее. И вот что еще. Передать человека по радио — это великолепно, дух захватывает, но зачем, какой будет толк? Мало нам телевизоров? Не передать надо, а создать по образцу, не разрушая его. Оживлять мертвых, дружище. Мгновенно заращивать раны, творить заново глаза, вытекшие из глазниц; ноги, оторванные снарядами и отрезанные машинами. Люди в долгу перед наукой, и наука в долгу перед людьми. Плутоний, напалм, лучи смерти созданы в таких кабинетах. Око за око, зуб за зуб! Я хотел заплатить общий долг ученых.
Бронг ходил по кабинету кругами, не останавливаясь, легким, широким, размашистым шагом, и Василий Васильевич залюбовался им и подумал, что сам он давно так не ходит, и давно уже знакомые дети на бульваре говорят ему: «Здравствуйте, дедушка». Двойник… Боже мой, какой я ему двойник! Месячный отчет, пенсия близко — вот и все мои тревоги. Мелкие заботы, ничтожные дрязги…
— …Не удалось, не вышло — пусть так, но бесполезность — вот это отвратительно! Простой пользы, и той нет… Мой дед был акушер, на прогулках показывал мне тростью — смотри, внук, этот парень родился почти что мертвым. А что умеем мы с вами? Играть в кошки–мышки?
На экране белая эмаль и стеклянные стены лаборатории. И кролики. Без конца кролики. Руки, обезличенные резиновыми перчатками, держат их за уши — мертвых кроликов, живых кроликов, мокрых, сухих, опутанных проводами, испуганных и безразличных. Горят газовые горелки, отражаются огни в лабораторном стекле, и снова рука в хирургической перчатке поднимается над рамкой экрана. Полосатый кот свисает с руки, мокрая шерсть дыбом. Мелькает веселая обезьяна, хохочет, раскачиваясь и выставляя здоровенные клыки…
— …Кошки–мышки, — угрюмо повторил двойник.
До чего похож, какое редкое сходство! Не удивительно, что кассирша приняла Василия Васильевича за актера и провела без билета прямо в ложу. Одна из загадок решилась, к его удовлетворению. Но появились другие. Голос. Актер говорит с экрана его голосом — еще одно совпадение? Тогда как объяснить удивительное чувство тождества ощущений? Встряхивая головой, Поваров убеждал себя, что фильм художественно очень слаб и тема неинтересная. Фантастика! Не любит он фантастику. Не хочет на это смотреть. Не хочет, не верит!
Тщетно. Отчуждение рушилось. Как будто он сам смотрел на себя с экрана захудалого кинотеатрика. Как будто он сам готовился пройти последний путь, признав бесполезным весь труд своей жизни. И говорил, убеждал, втолковывал: «Послушай… Жаль разрушать такой аппарат, не испробовав… Послушай! Другого выхода нет. Использовать его на благо невозможно. Использовать во вред очень легко. Смотри! Подойди к окну, посмотри из–за портьеры — вот они, двое в штатском…»
Василий Васильевич стоит с Риполем у портьеры и смотрит вниз. Напротив, в тени подъезда — двое в штатском, чины Особой канцелярии, и ничего нельзя поделать. Нет спасения. Двадцать лет они работают с Риполем и умеют только транслировать, и ничего больше. Не могут заживить самой малой раны, не могут созидать, нет! Только разрушение сопутствует трансляции…
— Я сам понимаю, шеф, — говорит Риполь. — На чистой науке долго не продержишься. Когда появились… эти?
— Сегодня утром. Завтра они будут здесь и начнут распоряжаться. Будет поздно, Рип. И будет вот что…
Рваная лязгающая музыка стучит за экраном, будто захлопываются тяжелые двери и падают крышки, окованные железом, и барабаны вдалеке тянут дробь тревоги или казни.
Наплыв. Человек в полосатой тюремной одежде валяется на каменном полу. Слышен голос: «Убрать! В «Диадор» его, мерзавца! Возьмете дубль на воспитание…»
Хохот. Голос договаривает, захлебываясь отвратительным смехом:
— Будет палачом, палачиком… Перевоплощение!
Наплыв. Легковая машина идет по шоссе, водитель курит. В зеркале видно, что далеко позади идет крытый грузовик. В кабине грузовика офицер опускает бинокль и говорит в переговорную трубу:
— Включить. Дистанция триста метров.
