— И ты с нами поедешь, владыко?
— Не иначе.
— А потом ворочаться будешь?
— Ворочаться? Пошто? Пока поветрие моровое не утихнет, и мне в первопрестольной ни к чему быть.
— Ни к чему, ни к чему, святейший. Вот только…
— Что ты, царица?
— Москвичи-то как же? Ни государя, ни патриарха. В час смертный каково им будет?
— На все воля Господня. Кому судьба, выживут, кому судьба — преставятся.
— Так ведь и мы…
— Нам о державе печься надобно. Судьба судьбой, а государство государством. Тут счет особый. Некогда разговоры разговаривать, царица, да и к государю поближе будешь.
— Как поближе?
— Так поближе: Вязьма на полпути от Москвы до Смоленска, куда государь в поход пошел.
— Только бы Марфинькины именины на дорогу не пришлись, новогодие бы нам в пути не встречать. Незадача-то какая! Пирогов именинных и то толком не поставить!
— Гонец из Москвы? С письмами?
— От князя Михайлы Петровича Пронского, государь.
— Что гонец-то говорит?
— Не гневись, государь, часу не было порасспросить — к тебе побежал. Да и гонцу — еле жив, передохнуть бы надо.
— Потом отоспится, зови его сюда, немедля зови!
— Государь-батюшка, не след тебе с ним говорить — зараза-то, сам знаешь, какая летучая. Не приведи, не дай, Господи. Мы уж его подале отослали. Одежу всю пожгли.
— Плохо в Москве, Макарыч? Лучше правду скажи. Совсем плохо?
— Сам прочти, государь. Поди, князь Михайло Петрович про все написал. Что уж мне, старику, дурные вести тебе приносить. А письмо-то мы над дымом подержали, так что читай без опаски.
— Ну, начало тут обыкновенное. А, вот. «После Симонова дня моровое поветрие умножилося, день от дни больше прибывать учало; и на Москве, государь, и в слободах православных христиан малая часть остается, а стрельцов от шести приказов и един приказ не осталось, и из тех достальных многия лежат больныя, а иныя разбежалися, и на караулах отнюдь быти некому. А церкви соборныя и приходския мало не все стоят без пения, только в Большом соборе во Успенском, что в Кремле, по се число служба вседневная, и то с большою нуждою… А приказы все заперты, дияки и подьячие многие померли, а домишки наши, государь, пусты же учинилися; людишки померли едва не все…». Господи, Господи, за что караешь! За что? Тут война идет. На ней многие головы сложили. Так и в домах спокою нет. Многим, выходит, и ворочаться некуда. Каково-то там москвичам!
— Бунтуют они, государь-батюшка, из последних сил, а бунтуют. Святейшего в столицу требуют — как мог их в смертный час оставить. Ему бы с крестом да словом утешения…
— Помолчи, Макарыч, помолчи. Сам знаю, недолюбливаешь ты святейшего.
— Что ты, что ты, батюшка-государь, я не за себя, я за них. Да ты сам, коли захочешь, гонца спроси. Неладно это Москву в беде без пастыря духовного оставлять, а что боязно, известно, боязно, только пастырю страх такой в душе иметь не положено.
Позадержалась осень тем разом, позадержалась. Если где и зазолотились березы, то будто нехотя. Будто краской кто походя плеснул, да и прочь пошел. Трава на лугах по колено, зеленая-презеленая. Журавли давно на юг потянулись, а по тропкам все куриная слепота желтеет, нет-нет огоньком малиновым полевая гвоздичка вспыхнет. Хлеб убрали. Яровое пашут. Как поверить, что война рядом, что мор по земле идет. Государя братца который месяц в глаза не видали. Царица Марья извелась вся. Ночей от сыночка не отходит — до возвращения родителя бережет. С ней и словом не перемолвишься — об одних детях толк, разве что о снах своих вспоминать станет. Оно еще скушнее: в одних снах путаных живет, днем ночи дожидается. Сестрица Татьяна Михайловна целые дни над красками проводит. Как дитя малое радуется, коли похвалишь. Все норовит со святейшим побеседовать. Иным разом час битый толкуют. Со всеми новостями от него приходит. За государя он у нас, как есть за государя. Вон опять, поди, с новостями торопится. Преосвященный с ней на крылечко покоев своих вышел. Улыбаются…
— Аринушка, государыня-сестица, слыхала ли весть преотличную? Боярин Никита Иванович Оршу у литовцев отвоевал. Город такой большой. Владыко говорит, что великое дело.
— Должно быть, и впрямь великое.
— А ты што не радошна, царевна?
— Пока ты с владыкой толковала, другая весть пришла. Князя Михайлы Ивановича Пронского[32] не стало.
— Не стало? Так ведь от него только-только гонец был, владыка говорил.
— На попразднество Рождества Богородицы завещание написал, а через два дни, на память преподобной Феодоры Александрийской, долго жить приказал. Знал, знал, что с мором шутки плохи, да не опасился, до конца о Москве и люде московском думал. Душеприказчиками назначил брата, Михайлу Петровича, сестру свою Ульяну, что за боярином Борисом Петровичем Шереметевым, да дочь княжну Анну. Все при нем у смертного одра были.
— Ты так, государыня-сестица, говоришь, будто кого судишь. Вот и мы с тобой не в Москве.
— На то воля государя, да и от баб в такой час невелика потеха. С мужчинами — иначе. Им за державу да столицу стоять.
— Не долго ли задержались мы, собинной друг, в Вязьме? Опаска опаской, а полгода столица без патриарха и государя. Одних пожаров сколько случилось. В Кремле горело. Строить пора, а то время подойдет снова в поход идти.
— Береженого Бог бережет, государь. Распоряжаться и отсюда можно.
— Можно-то можно, да всё как в ссылке. Так на царицу сослаться было можно, а теперь опросталась она. Без малого две недели после родов прошло, пора-пора в путь собираться.
— Во дворец, государь, приехать одно, да во дворце, поди, не усидишь. Захочешь на богомолье по храмам съездить.
— Так что же?
— Зараза больно прилипчива. За тебя же да за семейство твое опасаюсь. Мне самому мой живот не дорог.
— За заботу, владыко, спасибо. Да вот и воеводы все чаще о Москве поговаривают.
