одарить — другое. Пуще жизни Аринушку любил. Первой из семи дочек на свет пришла, первой для отца и осталась.
Может, от такого зятя и невелик прибыток. Короля датского Христиана IV всего-то побочный сын. Бастард, они там называют. И все королевская кровь! Веселый. Смелый. До развлечений охочий. Никого улыбкой, словом добрым не обойдет. Перед Ариной шляпу с перьями скинул. В поклоне по земле махнул. Руку целует: «Ваше высочество, принцесса, рад несказанно…». А до веры дошло — чтоб православие ему принять, — ни в какую. Чего-чего батюшка ни сулил, как Христом Богом ни молил — где там? Во дворец принц дорогу забыл. От охоты отказался — недугами отговариваться стал.
Тут бы святейшему уловку нужную и найти. Книгочей ведь был, всякой учености любитель — сплоховал. Сколько часов в прениях с пастором провел[5] — все без толку. Книг церковных груды приносил. По закладкам места нужные искал. Путал. Гневался. В круг одно и то же твердил. У пастора на все ответ был, иной раз вроде бы посмеивался пастор-то.
Принц поначалу прениям радовался — видать, и впрямь жениться хотел. А как дни чередой побежали, ходить на собрания перестал. Понять бы киру-Иосифу, другого пути поискать — на своем уперся, батюшке досаждать стал. Государю маета одна. Где было отцовскому сердцу выдержать! В одночасье приказал долго жить.
Кир-Иосиф до конца государя не оставлял: выслать принца за безбожие требовал. Отмалчивался батюшка. Один раз прошептал: «Еще, Алеша, пробовать надо, единения с принцем искать, Аринушку не обидеть».
Только как в шестнадцать-то лет противу патриарха устоять? Ни слов нужных, ни власти. Пришлось, пришлось принца отпустить. С почетом, честь честью. Арина в Крестовую палату пришла: «Порешил ты жизнь мою, государь-братец». От горя ровно окаменела вся. Больше года слова единого не вымолвила. В терему своем заперлась. От увещеваний патриаршьих наотрез отказалась: «Помилуй, государь-братец, душеньки моей не береди». Как тут не пожалеть, в покое не оставить!
А поразмыслить, немало и доброго святейший совершил. О просвещении более всего пекся. Училище Ртищевское устроил.[6] Монахов ученых для него из Киева выписал, чтобы молодых наставлять, книги сочинять, а допреж всего переводами заниматься. Очень его собинной друг за то похвалял. Одних книг богослужебных да церковноучительных кир-Иосиф сколько напечатал! Иные по нескольку раз издавал — расходились быстро. Ошибок только, говорил, немало допускал, за переводчиками и составителями не следил: не пошла бы через них среди духовенства смута.
Наказ тоже духовенству российскому едва поставлен был, сочинил, как по правилам церковным жить, как порокам своим противустоять, богослужение верно вести. Все хорошо бы, только вслед за наказом такими налогами клир облагать стал, что многим один выход — в мир бежать, чтобы жены с детишками с голоду не пухли.
Спасибо собииному другу — глаза на беды поповские раскрыл. И на стяжательство самого кира- Иосифа тоже. Вот поди ж ты, всю жизнь, день за днем рядом быть приходится. В Кремле дворы бок о бок. Прошлым годом переходы даже сделаны от патриаршьей Столовой палаты до царской Грановитой, чтоб друг к другу царю мирскому и царю духовному удобно ходить. А все равно человека не узнать.
Собинной друг доказал: чтобы вера православная не пошатнулась, надобно мощи патриархов, чистотой духа просиявших, в Успенский собор перенести, поклонению народному представить. Кир-Иосиф на первых порах сомневался — Бог весть, о чем думал. Позже согласился: не о славе своей печься надобно — об одной церкви русской. О ней речь. Благословил.
По весне готовиться стали. Мощи Иова,[7] первого патриарха Московского и Всея Руси, из Старицкого монастыря торжественно переносить. Особливое торжество — из монастыря Соловецкого мученика Филиппа, митрополита Московского и Всея Руси. С Никоном не поспоришь: коли в Архангельском соборе лежат князья светские, лежать в соборе Успенском князьям церкви. Над их прахом и поставление государей на престол крепче будет.
Ан по дворцу толки пошли. Борис Иванович Морозов[8] первый: пристало ли церковникам во власти с государем тягаться? Не о мирской ли силе и власти тут хлопоты? В Иове многие засомневались — от Годунова зависел, царю Борису душой и телом был предан. Грехи годуновские разрешил не он ли?
Собинной друг все сомнения отверг — не мирянам о совести князя церкви толковать! Мирскому суду патриарх не подвластен. А жизнь прожил, дай Господь каждому. В Старице родился. В Старицком монастыре воспитался. Там же в юности монашество принял. Еще в 1571 году в Москву настоятелем Симонова монастыря переведен. Шутка ли, доверие государя Ивана Васильевича Грозного заслужил! В колымаге царской по монастырям езжал. А там, гляди, архимандритом Новоспасского московского монастыря стал, епископом Коломенским, архиепископом Ростовским.
Держал ли его руку Борис Годунов по первоначалу, нет ли, только сам государь Федор Иоаннович положил лишить сана митрополита Московского Дионисия и рукоположить на то место Иова. Верно одно — должен был поддержать царский шурин государя, чтобы решился Федор Иоаннович первый раз патриарха избрать без благословения патриархов восточных. Собственного! Всея Руси! День-то какой для церкви православной — 23 января года 1589-го! И досталась та честь Иову.
Воле царской Иов никогда не перечил. Одну заботу знал — православие по всем землям утверждать. Тут тебе земли и грузинские, и карельские, и сибирские, и казанские. Правда, не во всем государю своему потакал. Хотел Борис Годунов университет, по образцу иноземных, открыть — воспретил. Не уговорил святейшего царь Борис. Может, времени на уговоры не хватило — смута пошла. Самозванец патриарха сана лишил, да как! Богослужение в Успенском соборе шло. В храм люди с оружием ворвались, на святейшего с руганью да побоями напали. Ризы сорвали. Насильно в черную рясу простую обволокли да в Старицкий монастырь отвезли. Еще раз только царю Василию Шуйскому[9] запонадобился, в Москву, разрешить клятвопреступление народа русского, что законному царю Борису изменил.
Радостно, поди, у страдальца на душе было, да радость недолгая оказалась. Шуйский обратно в Старицу отправил. Еле до монастыря добраться успел и Богу душу отдал. Еще одну память оставил. Сочинениями церковными, подобно киру-Иосифу, не занимался, а «Повесть о честном житии благоверного и благородного царя Федора Иоанновича» написал. Там и для царя Бориса место нашел, добрых слов не пожалел.
Уже на перенесении мощей Иова многие в кире-Иосифе засомневались: телом ослаб, разум вроде мутиться стал. Не жилец! Только тогда в мыслях мелькнуло: кабы на патриарший престол да собинного друга… Захотят ли церковники? Не возмутятся ли? Совета держать не с кем. Многим, ой, многим собинной друг не по нутру пришелся: строг не в меру, потачки никому не дает. Так и толковали: о церкви более, чем о государе печется, а все, мол, от гордыни. Боялись, не иначе. Завидовали дружбе царской — и это было. С кем государь чуть что письмами обменивался? Не дьяку диктовал, а для секретности собственной рукой писывал. Кому ж во дворце не обидно!
Во дворце, известно, одними обидами дышишь. Слова правды нипочем не услыхать. Все исхитриться,
