богатыми. Их матери, сестры Мазарини, хотя и принадлежали к римской аристократии, но к самой низшей.
– Правда, семья Манчини из очень древнего дворянского рода, – пояснял секретарь. – Их генеалогическое древо уходит корнями в тысячелетнюю историю. Но у них никогда не было того благосостояния, которое имели только высшие ветви дворянских родов. Сами их фамилии говорят за себя: Мартиноцци, Манчини, – передразнил он, ставя ударение на
– Однажды мать девочек Манчини тяжело заболела, его величество навещал больную и каждый раз встречал Марию. Поначалу все, естественно, выглядело вполне прилично: «Плохое состояние здоровья чрезвычайно тревожит меня» –
В конце концов мать Марии умерла, и на похоронах от некоторых не укрылось, что молодая женщина ведет беседу с королем намного более доверительно и свободно, чем когда ее мать еще находилась в добром здравии.
В тот день, когда была похоронена мать Марии, при дворе вечером давали балет с многозначительным названием
И было немало придворных, заметивших, что ноги Людовика были гибче, двигались ловчее, чем обычно, что он был более вынослив, прыгал выше, а взгляд был тверже, в нем даже горел огонь, словно его несла невидимая сила и нашептывала ему на ухо тайный рецепт, как может излечиться больной Амур и в конце концов одержать триумфальную победу.
Ни один из молодых дворян, бывавших при дворе, до сих пор не пытался подружиться с королем. Людовик был слишком важным – слишком серьезным, когда смеялся, и слишком несерьезным – когда отдавал приказы. А молодые женщины, разговаривая с ним, пытались скрыть смущение и робость за формальностями и придворными реверансами.
Лишь Мария не испытывала страха перед Людовиком. В то время как другие женщины от стеснения (и от горячего желания стать его избранницами) дрожали перед королем, молодая итальянка вела любовную игру с такой же продуманной ловкостью, С какой она действовала бы, будь вместо Людовика любой другой красивый мужчина.
На людях он держался со всеми холодно и отстраненно; лишь с ней одной, сам иногда того не замечая, король терял маску равнодушия и всем своим видом выражал вожделение. Он просто умирал от желания полностью довериться ей, что, естественно, запрещалось этикетом, король даже стал заикаться, краснеть и смешно робеть перед ней.
– Есть люди, – клялся Бюва, – которые видели, как его величество перед сном кусал свою подушку, мучимый воспоминаниями о том моменте, когда полное намеков острое словцо Марии сначала вызвало у него сильный смех, а потом – позорное заикание. Он потерял королевское величие и упустил подходящий момент, для того чтобы сказать ей: я люблю вас.
И снова болезнь ускоряет ход событий. После многочисленных трудных путешествий и инспекций, а может, из-за плохого воздуха, помутившего его жизненные соки, в конце 1658 года в Кале Людовик тяжело заболевает. Температура держится очень высокая и не спадает, несколько недель подряд весь Париж опасается за жизнь своего короля. В конце концов благодаря искусству одного провинциального хирурга Людовик выздоравливает. Когда он возвращается в Париж, ему докладывают сплетню, которая является главной темой всех разговоров при дворе: во всем городе нет никого, чьи глаза пролили бы больше слез, чем глаза Марии, чьи губы звали бы его чаще и чьи руки молились бы горячее за его выздоровление.
Вместо прямого объяснения в любви (на которое никто не имеет права решиться в таком случае), Мария отправляет Людовику намного более красноречивое послание. Весь двор нашептывал королю: она любит тебя, и ты знаешь это.
В последующие месяцы королевский двор находится в Фонтенбло, где Мазарини, который по- прежнему крепко держит бразды правления государством в своих руках, занимает молодого короля, день за днем развлекая его новыми дивертисментами: поездкой в карете, комедиями, концертами и прогулками на лодках. Снова и снова в карете, на земле или на траве следы Людовика пересекаются со следами Марии. Они постоянно ищут и в каждый момент находят друг друга.
– Разрешите вопрос, – перебил я его. – Откуда вам известны такие подробности? Ведь эти события происходили более сорока лет назад.
– Аббат Мелани знает эту историю лучше, чем кто-либо другой, – коротко ответил он.
– Ага, вот оно что. Значит, Атто рассказал вам, как и мне, все о том времени, – сказал я, сознательно преувеличивая, – о секретных заданиях, которые он выполнял для кардинала Мазарини, о Фуке…
Я специально назвал две тщательно охраняемые тайны из прошлого Мелани: о его дружбе с главным интендантом Фуке (о которой он сам рассказывал мне семнадцать лет назад), министром финансов Франции, которого преследовал христианнейший король, и тот факт, что Атто был тайным агентом на службе у Мазарини (об этом я узнал от других).
Мне показалось, что в глазах Бюва мелькнуло изумление. Наверное, он подумал, что, раз аббат Мелани открыл мне свои сокровенные тайны, то я заслуживаю доверия.
– Тогда, наверное, он тебе также рассказал, – продолжал Бюва, понизив голос, – о том, что сам был влюблен в Марию, конечно, между ними ничего такого не могло быть, и, когда король был вынужден из государственных соображений жениться на испанской инфанте, она покинула Париж и уехала в Рим, чтобы выйти замуж за коннетабля Колонну. И о том, что аббат встречался с ней в Риме, потому что вскоре после этого он приехал сюда. Они до сих пор пишут друг другу письма. Аббат не забыл ее.
Я поднял бокал с вином и сделал большой глоток, стараясь спрятать лицо, чтобы не показать своего изумления.
Мне удалось убедить Бюва, что я достаточно осведомлен о подоплеке жизни Атто, так что он может говорить со мной открыто. Мне нельзя было дать ему заметить, что я слышу эти откровения впервые.
Значит, Атто любил Марию еще тогда, когда она кокетничала с молодым королем Франции. «Этим и объясняются его вздохи, – подумал я, – когда ему вручили письмо мадам коннетабль на вилле Спада!»
Пока я заказывал себе еще один крендель, мне вдруг вспомнился разговор, который я услышал семнадцать лет назад, когда только познакомился с Атто, – разговор между гостями постоялого двора, где я в то время работал. Речь тогда шла о том, что Атто якобы является духовником одной из племянниц Мазарини, в которую так безумно влюбился король, что даже хотел на ней жениться. Теперь я знал, кто была эта племянница Мазарини.
Наша беседа была внезапно прервана сценой, которая, к сожалению, не редка в таких заведениях. В трактир зашли четверо бродяг, чтобы просить милостыню, вызвав гнев хозяина и молчаливое недовольство других гостей. Один из бродяг тут же начал ссору с молодой парой, сидевшей рядом с нами, и за какие-то секунды между ними возникла драка, так что нам пришлось искать другое место, чтобы не быть втянутыми в потасовку. В драке приняли участие больше десяти человек, включая нищих, посетителей, хозяина и его слугу. В суматохе они толкнули наш стол и чуть не опрокинули кувшин с вином.
После того как потасовка закончилась, мы увидели, что, к счастью, наш кувшин с вином остался цел, и, когда бродяги убежали, мы наконец снова сели за стол. Я слышал, как хозяин еще долго проклинал многочисленных дармоедов, которые шатались по улицам Рима.
– О да, я тоже знал, что аббат Мелани был влюблен в Марию Манчини, – соврал я, надеясь выведать
