босиком.
Перед самой виллой, перед жилым помещением, гости попадали в блаженную тень и вдыхали пьянящий аромат глициний, которые обвивали перголу,[2] опирающуюся на эфемерное строение из празднично украшенных зеленью арок.
Рядом со зданием раскинулся итальянский сад, который был подвергнут новой и чудесной перепланировке. Это был так называемый
Затем следовал
К фасаду виллы вела длинная аллея, обрамленная виноградными лозами (расположенная параллельно подъездной дороге, но ближе к центру виллы) и проходившая через кольцо фонтанов со скульптурами нимф и в конце концов выводившая к ухоженной лужайке, на которой были расставлены столы и скамейки для полуденной трапезы на свежем воздухе. Они были обильно украшены инкрустацией и гравюрами и укрывались в тени роскошных навесов из полосатого полотна.
Ничего не ведающий гость в потрясении останавливался перед ними, пока не понимал, что это великолепие не что иное, как обрамление авансцены целого виноградника: глаза его широко раскрывались от удивления при виде рядов грозных римских бастионов и зубчатых стен, которые простирались до самого горизонта, неожиданно возникая из глубины своих тысячелетних оснований, забывшихся вечным сном. При виде столь неожиданного грандиозного зрелища глаза человека начинали хлопать от изумления, а сердце биться чаще. Среди этих щедрых красот, овеянных ароматами и волшебством, ему казалось, что весь мир создан для удовольствия и все было поэзией.
Вот таким образом вилла стала большой сценой торжеств и больше не казалась маленьким и трогательным загородным домом, обычно остававшимся в тени затмевавшего его своим богатством и великолепием дворца Спады на Пьяцца Капо ди Фьерро. Теперь ей не стыдно было помериться красотой со знаменитыми дворцами шестнадцатого века, когда Джулиано де Сангалло и Бальдассаре Перуцци облагородили Рим своим искусством. В то время, как Сангалло был назначен заниматься виллой Киджи, кардинал Алидоци вызвал Перуцци для украшения своего загородного дома на Мальяне. Тогда же Джулиано Романо начал строить виллу Датарио Турини на Джианиколо, Браманте украсил своими гениальными произведениями Бельведер в Ватикане, а Рафаэль – виллу Мадам.
С незапамятных времен великие люди Вечного города имели обыкновение возводить себе загородные поместья, где можно было отдохнуть от трудов и забот повседневности, пусть даже им удавалось наслаждаться сельским покоем только несколько раз в год. Нет нужды ссылаться на роскошные особняки древних римлян (воспетые многими прекрасными поэтами, от Горация до Катулла), но из книг и общения с некоторыми образованными книготорговцами (а еще больше из разговоров со старыми крестьянами, знавшими каждый виноградник и каждый сад этого города лучше кого-либо другого) мне было известно, что за последние двести лет среди римской знати вошло в моду строить себе такие «замки отдохновения» перед городскими воротами. И, таким образом, в аврелианских стенах и их ближайших окрестностях виноградники и относящиеся к ним сельские поместья, иначе говоря, сады и виллы постепенно стали преобладать над пустынными равнинами и маленькими полями.
Первые загородные дома еще окружались зубчатыми стенами и башенками (их можно видеть еще и сегодня на входе вполне мирного поместья Винья Капони), что являлось наследием средневековых войн, когда дома дворян были их крепостями, однако на протяжении нескольких десятилетий стиль архитектуры поместий стал веселее и приятнее, и теперь каждый состоятельный господин желал иметь в своей собственности резиденцию с видом на виноградники, сады, фруктовые деревья, леса или холмы, поросшие пиниями. Это создавало иллюзию того, что они, не вставая с кресла, обладают и правят всем, что открывается взору.
С оживленными приготовлениями к празднику в зеленом окружении виллы прекрасно сочеталась царившая в Вечном городе атмосфера веселья. Дело в том, что год 1700 от Рождества Христова, когда происходили описываемые события, был юбилейным святым годом.[3] Со всего мира в Рим хлынули бесчисленные толпы паломников, жаждущих замолить грехи и получить милость отпущения. Поднимаясь от виа Ромеа на вершины окружающих город холмов и видя купол собора Святого Петра, верующие (именно поэтому называемые «ромеями», то есть совершающими паломничество в Рим) пели гимн лучшему из всех городов, красному от крови мучеников и белому от лилий невест Христовых. Постоялые дворы, гостиницы, хосписы и даже некоторые частные дома гостеприимно открыли двери многочисленным паломникам; по переулкам и площадям днем и ночью ходили толпы набожных людей, устремлявших свои молитвы к небу. Ночью было светло как днем от факелов религиозных братств, безостановочно шествовавших по улицам центральной части города. Среди всеобщего религиозного экстаза никого не могло напугать даже отвратительное зрелище самобичевания: щелканье кнутов, которыми аскеты-флагелланты хлестали себя по спинам с изорванной кожей, контрастировало с целомудренными песнопениями послушниц, доносившимися из прохлады монастырей. Прибыв в город наместника Христа, паломники, хотя и были измождены долгой дорогой, спешили в собор Святого Петра и лишь после долгого моления у гробницы апостола позволяли себе пару часов отдыха. На следующий день, перед тем как покинуть свои пристанища, они молились, стоя на коленях прямо на земле и устремив свои сердца к небу, крестились, размышляя о загадках жизни Иисуса Христа и Пресвятой Богородицы Девы Марии, затем, перебирая четки, читали молитву, совершали обход четырех соборов Святого города, затем шли на сорокачасовую литургию или восходили по Священной лестнице, искупая свои грехи.
Таким образом, все словно находилось в полной и достойной гармонии с праздником, который отмечался со времен Бонифация VIII и приводил в Рим десятки тысяч паломников. Но все же не всё, если уж говорить правду. Сейчас это была только видимость праздника. Тревога терзала сердца верующих – его высокопреосвященство был тяжело болен.
За два года до этого Папа Иннокентий XII, в миру Антоний Пиньятелли, заболел тяжелой формой подагры, которая постепенно ухудшила его самочувствие настолько, что он уже не мог с должным усердием заниматься делами. В январе этого года наступило легкое улучшение, и в феврале Иннокентий XII смог возглавить папский консисторий. Однако возраст и плохое самочувствие все же не позволяли ему открыть священную дверь.
С приближением праздника все больше верующих прибывало в Рим. И Папа был огорчен тем, что не может выполнять свои святые обязанности и его должны замещать кардиналы и епископы. Таким образом, каждый день кардинал-исповедник слушал исповеди тысяч верующих.
За последнюю неделю февраля состояние понтифика ухудшилось. Затем в апреле он нашел в себе силы благословить с балкона своего дворца в Монте Кавалло толпу богомольцев. В мае он посетил четыре базилики и в конце месяца принял герцога Тосканского. В середине июня его высокопреосвященство, казалось, поправился и окреп: он посетил множество церквей, а также источник Святого Петра в Монторио, неподалеку от виллы Спада.
Однако всем было известно, что здоровье понтифика было в большей опасности, чем снежинка в преддверии весны, а зной летних месяцев не предвещал ничего хорошего. Люди из окружения Папы шепотом рассказывали о частых приступах слабости, о мучительных ночах, о внезапных жестоких коликах.
