Всем этим людям я сообщал о своем желании взглянуть на шествие шиитов, и наконец один человек ответил, что у него есть друг, из чьего дома можно наблюдать за процессией, которая вечером пройдет из одной мечети в другую. Он пообещал зайти в восемь часов вечера и отвести меня туда.
Когда мы отправились к нужному дому, уже стемнело, но улицы были заполнены людьми, так как Багдад успел усвоить западную привычку бесцельных ночных прогулок, вероятно, благодаря введению электрического освещения и появлению нового социального слоя служащих и чиновников, не занятых физическим трудом. Маленький кинотеатр предлагал драму из европейской жизни; судя по виду тех, кто покупал билеты на самые дешевые места, они вряд ли когда-нибудь покидали ближайшие окрестности Багдада, и я невольно задумался о том, что они могут извлечь для себя из этого зрелища и не нанесет ли это им вред. Возможно, дурное влияние кинематографа у нас дома преувеличено, мне кажется, что главное достоинство фильма — легкость, с которой разумный человек забывает о его содержании. Но на Востоке, при условии, что большая часть населения не умеет читать, фильм воспринимают не как наркотик или волшебную сказку для взрослых, но как художественную интерпретацию жизни в Европе; власть кинематографа, добрая или злая, оказывается значительной и все еще не оцененной в должной мере теми, кто отвечает за прокат европейских фильмов.
Испытываешь стыд за жалкую западную версию «Тысячи и одной ночи». В том, что мы посылаем эти низкопробные картины в Багдад, чувствуется горькая ирония; и все же дешевые приманки нашей цивилизации приводят к тому, что молодежь в Багдаде предпочитает фильмы Гаруну ар-Рашиду.
Свернув с главной улицы, мы прошли по узким переулкам, в которых тонул звук наших шагов. Некоторые проходы напоминали Шемблз в Йорке. Дома клонились друг к другу, верхние этажи нависали над головами, так что лишь узкая, словно прорезанная ножом, щель открывалась в небо; а лабиринт проулков был настолько запутанным, словно их проложило стадо обезумевших овец. С наступлением темноты тайна старого Багдада вновь проникла на спящие улицы древнего города. В первый раз я почувствовал, что мог бы встретить здесь халифа, отправившегося на ночное приключение, или, взглянув вверх, разглядеть фигуру карлика, свесившего голову с крыши, — фигуру столь типичную для восточных историй.
На этих улицах мы не видели состоятельных
Мой проводник остановился перед заурядной стеной без окон, постучался в ворота. Мы услышали звук шагов, кто-то спустился по лестнице, голос из-за стены спросил, кто мы. Затем дверь открылась, и перед нами предстал не евнух, который соответствовал бы образу улицы, и не купец в тюрбане и шелковом кафтане, а молодой человек в черной куртке, полосатых брюках и черных лакированных туфлях.
Демонстрируя прекрасное знание английского языка, он провел нас по каменной лестнице в комнату, выходящую на галерею, с которой открывался вид на внутренний двор. Два дивана, обтянутых персидскими тканями и снабженных белыми противомоскитными сетками, были развернуты навстречу друг другу, а над ними висели электрические лампочки без абажуров. Несколько китайских картинок на стенах, безделушки на бамбуковых столиках. Наиболее примечательным объектом было чучело кобры, которая душит мангуста; оно стояло на боковом столике, очень реалистичное и ужасное, представляя связь с Индией, которую я стал постепенно замечать в Багдаде повсюду.
Улыбающаяся смуглая девушка лет восемнадцати в маково-красном платье поднялась с дивана, где сидела в молчаливом и чуть напряженном ожидании, и застенчиво пожала нам руки. Она была хозяйкой. Несмотря на то что лишь недавно закончила школу, она была слишком робкой, чтобы показать знание английского, но с готовностью отвечала «да» или «нет», поддерживая таким образом беседу, а мы проявляли подчеркнутую вежливость, пока наконец она не покраснела до цвета своего платья и не опустила глаза.
Слуга принес поднос с чаем, английскими бисквитами, апельсинами и сладкими лаймами.
Мы сидели и разговаривали о шиитах, которых мои собеседники-христиане скептически оценивали как опасных фанатиков, они рассказывали мне о страшном физическом самоуничижении, которому подвергают себя члены этого религиозного течения каждый год во время месяца мукаррам. Те, кто избивает себя — их шествие нам предстояло увидеть, — были самыми смирными из бичующихся. Каждый из десяти вечеров они проходят от одной мечети к другой, нанося себе жестокие удары. Но есть и другие, которые хлещут себя по спинам цепями. Самая дикая форма самоистязания — порезы головы, которые наносят утром десятого дня мукаррам.
Хозяин дома видел такие церемонии в Неджефе и в Багдаде. Он сказал, что в шествии принимают участие все флагелланты, но самые яростные из них — туркмены, они иногда наносят себе столь глубокие раны, что даже умирают. В правительственном офисе, где он работал, служили несколько человек, которые взяли отгул на день, чтобы принять участие в процессии.
Я спросил у хозяина дома, как именно наносят раны. Он ответил, что группа мужчин несколько дней собирается в мечети, настраиваясь на кровавое представление, чтобы подготовиться и достичь необходимого состояния.
— В Кербеле и Неджефе можно увидеть, как они шепчут что-то своим ножам, носят их в руках, полируют и натачивают, — добавил он.
Приходя в мечеть, они становятся в кольцо и кружат вокруг лидера, доводя себя до состояния крайнего эмоционального возбуждения, непрерывно произнося имена Али, Хасана и Хусейна, пока внезапно лидер не издаст громкий крик и не нанесет удар по своей голове. Как только остальные видят кровь, они впадают в настоящее безумие. Оглушительно выкрикивая: «Хусейн! Али! Хасан!», они режут себе кожу головы, пока их белые одежды не краснеют от крови.
Потом они парами выходят на улицу и бродят по городу, продолжая наносить себе раны, так что кровь течет по придорожным канавам и брызгами остается на стенах домов. Зрители слышат крики и звуки от ударов о черепа, видят струящуюся кровь и тоже начинают стенать и плакать, а иногда те, кто не принимал участия в оргии, теряют контроль над собой, вытаскивают ножи или ножницы и вонзают их себе в ладони и запястья, пока не потечет кровь.
Пока он описывал все это, мы услышали издалека глухой ритмичный шум.
— Идут! — воскликнул хозяин дома. — Нужно подняться.
Он провел нас по лестнице в маленькую спальню, окно которой выходило на улицу. Кто-то включил свет, но он тут же выключил его, спросив, не возражаю ли я против того, чтобы сидеть в темноте. Так лучше, пояснил он, не стоит привлекать к себе внимание. Поскольку комната нависала над улицей на ярд или около того, место у окна напоминало ложу в театре. Палкой я мог бы дотянуться до голов проходивших мимо людей. Все здания на улице оставались в темноте и выглядели таинственно, переулок изгибался, и край его скрывался из вида соединяясь с другим, столь же узким и, вероятно, извилистым. Единственным источником света была лавка на противоположной стороне улицы, где сидел, скрестив ноги, старик в окружении целой россыпи сигарет и пачек табака. Мне почудилось нечто восхитительное и необычное в таком вот сидении в темноте, в наблюдении за людьми в плащах, которые шли по переулку, фигуры их внезапно появлялись в свете, падавшем из лавки, а потом снова терялись во мгле. Через определенные интервалы времени, постепенно нарастая, доносился непонятный шум, словно тысяча нянек, освободившись на время от привычных трудов, решили все вместе разыграть представление, воспроизводя тысячи шлепков одновременно. Но когда шум приблизился, мы расслышали жутковатый, горестный стон множества плачущих в отчаянии мужчин. Звук этот был поистине ужасен. А потом показались и те, кто его издавал, — они, покачиваясь, шли по улице, и это была самая странная процессия, которую я когда-либо видел. Впереди двигались мальчики и юноши, они несли знамена, которые, в отличие от строгих европейских традиций, хаотично болтались в их руках. За ними следовали взрослые мужчины, они несли на плечах шесты от паланкинов, на которых покоились светильники в форме лодок. Темный переулок озарился движущимися сполохами оранжевого сияния. За этими огнями, по восемь в ряд, шли обнаженные до пояса мужчины, пот струился по их лицам и блестел на смуглых телах. Они походили на полуобнаженных солдат, попавших в плен и шагающих навстречу своей судьбе. Каждую группу возглавлял лидер, а над головами плыли необычные варварские лодки, источавшие дым и желтый свет. Через каждые несколько ярдов
