запомнила. Только исчезла грубая внешняя колоннада, освободив доступ толпам, прямая дорога к Воротам Быка была размечена бронзовой клепкой, а место костра было выложено чистым золотом – прямая Аллея Звезд в моем родимом городе… Плоский солнечный диск: на него все наши робели ступить.
И тут изо всех четырех арочных входов Храма навстречу выступило войско: белые одеяния людей, стройные, поджарые альфарисы… Нэсин!
– Дочка…
Я не выкрикнула это слово, скорее прошептала, однако все его услышали.
Да, они с Владетелем ехали впереди своих людей, он на Варде, она, чуть отступя, – на незнакомом жеребце очень светлой золотой масти.
Эрбис подъехал к нам и протянул Данилю лук. Их было у него два: один тонкий, как трость, прямой, точно суть Монаха-Бродяги, как натура Серены и Хрейи. Такой нужно сгибать, чтобы он послал стрелу в цель. Этот он вручил нашему духовному предводителю. Другой висел на его собственном плече, заботливо вложенный в горит, чехол, инкрустированный серебряной проволокой: намертво склеенный из могучих козлиных рогов, покрытый кольцеобразными выступами – натяжение тетивы должно было распрямлять его ради каждого выстрела. Такие луки во много раз увеличивают природную силу человека: должно быть, и Серена спела над ними одну из мункских заклинательных песен, чтобы они нащупали в земле и вкоренились в силу живого камня.
– Твой колчан пусть остается у тебя, Бродяжник, – сказал Эрбис. – А стрелы для моего лука дай мне – те, что короче и бьют более резко. Нет, смотри, как много золота в городе, а? Ты такого, наверное, не ожидал.
– Налепили, навтыкали где ни попадя; теперь их птицы небесные норовят обсидеть, – тихонько вздохнул БД.
– Они ведь не знали, что ты живой, родич.
– Добро бы не знали. В вероучении их так и записано, я же читал: «Пройдя путем смерти, смерть попрал и в вечной жизни воцарился, стяг свой белый подъяв». Стяг – это, должно быть, о пуховом покрове, который не был виден, пока я притворялся обычным аниму, а потом взошел на небо… В память того и меня чтут. Только вся эта сусальная позолота – не я и со мной не имеет ничего общего.
Даниль усмехнулся:
– Лучше изваяли бы в бронзе и меди мою гитару, да башмаки, да бандану. Даже мою верную кису и то не они, а их антиподы почтили. Ну, к делу!
Он наложил на тетиву одну из длинных стрел.
– Мои стрелы зрячие, ты знаешь. Они отделяют правду от неправды – хочешь увидеть, как?
Воздух над Собором разорвался с шелковым посвистом и сомкнулся. Высоко наверху послышался густой звон, позолоченный шар скатился по куполу, ударился оземь и покатился по плитам, рассыпая длинную трель.
– Хорошо, – одобрил Эрбис. – Твой почин, Бродяжник, но не твое дело, даже если тебе этого хочется. Ты ведь не воин, и если воин, то мира. А стрелы и у меня такие же глазастые.
Он натянул тетиву перстнем и распрямил двурогий лук. Стрела пошла вдаль, грозно прошелестев, и там ей ответил как бы колокольный гуд, оборвавшийся ударом. И еще раз… Звуки слились в мелодию с необычным ритмом, скачущим, неровным, тревожным.
Население всполошилось: артобстрел, атаки с воздуха, цокот копыт и боевые клики были ожидаемы и не могли бы выкурить их из подземных нор, но на неведомое они повысыпали, откуда ни возьмись – такие же лишенные цвета в предутренней полутьме, как и в злосчастный день ухода Короля. И было их многое множество.
Снова шелест и звон, и еще одна круглая штуковина покатилась с обезглавленного храмика средней руки. Удивительно – те пропорции, которые так восхитили меня в первые андрские дни, не нарушились, абрисы церквей становились только мягче.
– Эй! Из драгоценных металлов, из блеска плоти вы отлили орудия пытки, причину смерти, – пели свою песню короткие стрелы. – Вы презрели живого и поклонились мертвому. Но он снова жив, он снова здесь и он – победитель! Вы предпочли вассала сюзерену; но, смотрите, сам Эрбис едет рука об руку, стремя в стремя с тем, кто обманул смерть, – с королем и братом короля!
Катились шары, как в кегельбане. Стройно, как никогда, пели вездесущие люди в желто-алом и бело- золотом: «Смотрите, пришел День Гнева, и Властелин Жатвы шагает по облакам!»
«Мы пришли не с гневом, и копыта наших коней выступают по земле стройно и мягко, как ножки красавиц. Гнев Владыки не в нас, а в ваших душах, – резко свистя, смеялись длинные стрелы, уносясь за облака. – Каково вам приходится – выносить их тяжесть? Я, Бродяга и Странник, освобождаю вас от ваших идолов. Я хочу, чтобы вы брали свой крест и свой путь, а не мой, чтобы вы были свободны в выборе – а вы страшитесь свободы! Вы не верите в нее, вы не верите в то, что на том самовольном пути – прощение: так оставайтесь при вашей вере, как мы – при нашей!»
Внезапно все стихло – свист, звон и грохот. Певуны, привыкнув к шумовому аккомпанементу, споткнулись на ноте. Из толпы на нашу армию глядели тысячи непроснувшихся глаз.
– Ну, мир вам, граждане, – сказал король Даниэль, чуть кашлянув.
И тут они опомнились и побежали!
– Хоть бы не раздавили друг друга в панике, – тихонько сказал мне Бэс-Эмманюэль, который ехал в моей переметной суме – по причине относительно малых размеров, ну и вообще. – У них это в моде – чуть что, ходынку сотворять.
Так он сказал, ибо «устроить ходынку» было моей личной идиомой, удачно пущенной в повсеместный оборот. Французы позаимствовали у рутенов «бистро», немцы – «нитшево», а вот андры – это самое, соответствующее их натуре…
В полдень столица выкинула фигуральный белый флаг. Да что там – страна была, как ни крутись, наша и без демонстрации силы, которая послужила только дополнительной оплеухой противнику, поставив последнюю точку над i. Всё, что было в городе стоящего, или тут же перешло на нашу сторону, или и так на ней всегда находилось. А что до прочих неуравновешенных особей, мы не особо страшились провокаций: снежнаки были куда как сильны в парапсихологии.
Кунг Мартин и обе ихние палаты, верхняя и нижняя, окончательно покинули столицу где-то в середине последней ночи, кто, говорили, на вертолетах, а кто и пешим ходом. Кто первые, кто вторые – понятно: аристократы «верха» в большинстве так и жили в ближней провинции или пригородах, это голытьба «низа» отгрохала себе шикарные городские квартирки. Ну, так мы же и не собирались ни держать осаду, ни отлавливать противника поштучно. Разумеется, всем было любопытно посмотреть изнутри те строения, где размещалось правительство и законодательство – в прошлую бытность ни мне, ни Серене как частным лицам сделать это было невозможно.
Оба полукруглых, низких здания окольцовывали широкую площадь, в центре, на высоком подстаменте, два огромных чугунных быка сцепились рогами и копытами. Как язвили в городе, этот памятник былому имперскому величию символизировал чувства, которые обе палаты испытывали друг к другу.
Внутри были крытые ярким ковром ступени и паркеты, алые сиденья и пурпурные занавеси, фойе, столовые и ретирады – и снова везде позолота.
– Не угодно ли подзакусить или позаседать? – учтиво осведомился Даниль.
– Благодарствую, – ответила я за всех, – от этого сочетания цветов как бы у меня патриотический запор не приключился. Или верноподданнический понос.
Мой убойный скепсис имел под собой вполне определенные основания: в тот момент я искоса гляделась в высокое, от потолка до полу, зеркало в резной раме. Дело в том, что по пути из Лесу меня слегка продуло, и в этом царственном стекле мой левый глаз, на нижнем веке которого вспух небольшой, однако весьма выразительный ячмень, походил на поле боя. Очки темные завтра надеть, что ли, или от ушной серы само пройдет?
– Не думайте слишком, – БД понял. – Здесь все зеркала кривые.
– А ведь тебе, Монах, пожалуй, не миновать того самого: торжухи, парадных обедов, представлений и прессинга… то есть наката независимой прессы, – мудро заметил Бэсик.
– А, где сядут, там и слезут. Я существо не сценогеничное: хотя в президиуме сидеть или с трибуны выступать – иное дело. Там от тебя сразу отсекают нижнюю половину тела и сотворяют прелестный
