перелетим вместе.
– Но ты так горяч: я растаю и обращусь паром, стану облаком.
– Жар мой – тепло моей души. Я обхвачу тебя своими кольцами, нежно-нежно, развернусь в полете стрелой и понесу тебя в себе, как свое сердце, а на зеленую землю опущу серебристым туманом.
– И ты обещаешь мне, что я снова стану тем, чем была?
Смеется ветер:
– Кто же это век остается таким, как был? Каждый следующий миг привносит в тебя отличие. Кто и когда переставал при этом быть собой? Полно тебе бояться: ты вода – водой и останешься. Самая наимельчайшая частица твоя – уже ты. Как ты ухитришься стать не-водой? Ты только изменишь форму, а это ведь не смерть.
– Тогда ничто не смерть, даже раскаленная Равнина Ста Камней?
– Конечно. Только давай все-таки одолеем ее вместе. Ведь я люблю тебя, Вода.
…И вот мы взлетели кверху, и я стала влажной пылью на ветру… А он нес меня и нес, пока не окунул в чистую лужицу, на дне которой рос подорожник. Лужица натекла из-под крана ручной водокачки, вода здесь была вкусная, хоть и припахивала ржавью. Ржавчина от тли иногда появлялась и на листьях тополиной рощицы, которая отделяла полосу отчуждения от железнодорожной платформы, но пока было для того рановато или вообще лето попалось удачное для деревьев и птиц. Ласточки гнездились под крышей платформы, их птенцы то и дело показывали ждущим и жаждущим дачникам либо разинутый клювик, либо хвост. Впрочем, кроме продукта их жизнедеятельности, образующего аккуратные кучки, – в зале ожидания, на перроне и вокруг них не было никакого сора и беспорядка, даже стекла были вставлены вместо обычных фанерных щитов, а перила ограждения покрашены голубой эмалью.
Через десять минут чистенький поезд, зеленый с белой опояской, мчит меня через все лето прямо к Курскому вокзалу: тепловозик пыхтит и урчит, как маленький лесной единорог, в окно задувает жаркий подмосковный ветер, играя эмпээсовскими клеймеными занавесками и лихо насвистывая Великую Железнодорожную Симфонию Бориса Гребенщикова, и се – душа моя плещет крылышками от восторга. С какой стати я еду не на пригородной электричке, а на «дальнем следовании», мне так и не пришло в голову: захотелось оседлать – и все дела.
А тепловоз, точно такой, какие в мою молодость бегали между Каунасом и Тракаем, уже притормозил, и не под дальнобойной крышей, куда пристают западные и южные маршруты, а в тупике совсем рядом со зданием Курского вокзала, как любая добропорядочная пригородность. И сам Курский – не монументальная стекляшка времен моей взрослости, с электронным табло снаружи и эскалаторами внутри, а уютное, все в гребнях, завитушках и резьбе, строение, бело-розово-помадное и золотисто-медовое: в нем страховеликая идея Третьего Рима оказалась низведена до фигурного пряника. Не то Кремль, памятник устарелой итальянской фортификации, в котором усмотрели ту же сакраментальную пряничность Булгаков и Воланд, Кремль с пирамидозным кенотафом и пирамидами голубых елей, седых и снежных от рождения, у переднего фасада, обращенного к торговым рядам Мюра-Мерилиза. Он был торжественен до дрожи, как союзный гимн, и этим его царственным елям пришлось оправдывать в моих глазах многое, пока их, наконец, не срубили – больно уж разрослись, выше и стены, и того, что при стене – и не насадили взамен такие же, но поменьше и поскромней. Те так по сю пору и не выросли…
По перрону течет ручеек поливальной машины, и блестит в нем небесная синева. А по сини первых осенних дней прямо ко мне бегут встречающие: моя дочь в белом брючном костюме, кстати приправленном обширным головным шарфом, что еще одним ручьем стелется по воздуху, и ее не весьма молодой муженек, двумя главными особенностями которого являются величавый нос, доминирующий надо всей внешностью, и умение в совершенстве разговаривать руками по ходу звуковой речи. Он был крепко оседлан: на правом плече Багир, на левом – Киэно. Чудо, что семейным Странникам досталась такая же семейка их классических животных, подумала я, а где, интересно… Но тут же увидала, где. Ардан, овчар могучий и верный, Хранитель Прекрасной Двойни, несся ко мне семимильными скачками, разум сиял в его глазах потаенно и лукаво, чтобы не заподозрили его наличия те, кому по чину не положено. И поспевала за ним Дашенька, в чьих жилах, как и в его, от роду бурлит мятежная кавказская кровь, и каждый из псов тут же отвесил мне крепкий, добротный поцелуй весом более чем в полцентнера, так что я еле удержалась на ногах. В каком состоянии теперь мои лучшие бифокальные очки, ими обоими облизанные, – даже и не спрашивайте!
Тут же меня накрыла новая волна встречающих: мои старики, мои друзья и подруги, мужнино родство и свойство из далеких южных стран, цивилизованный западный рынок и щедрый восточный базар…
– Внуки-то где, – спрашиваю я. – Не приболели часом?
– Здоровехоньки, но кто же их в такую суету берет, – ответил зять. – Садовое кольцо начисто запрудили эти… Как там у вас поется – шел под красным знаменем командир полка, да?
Мне с готовностью объяснили, что оппозиция догадалась отпраздновать начало осады столицы главным рутенским друго-врагом, решивши повторить завершающий эпизод оной осады: шествие по главной садово-бубличной магистрали во всю ее ширь. Только тогда подобным образом провели пленников из числа побежденных, в парадной форме, при начищенных орденах и сапогах, а теперь шла под яркими стягами скромненько одетая народная масса. Движение она перекрыла и создала пробку; последняя, однако, сама продвигалась вперед со скоростью, несколько превышающей среднепешеходную. В моей семье сие называли «продрысь» и считали наивернейшим для приобретения такого аллюра средством – выкушать кислого молочка с малосольным огурцом. Мельком я увидела белые лозунги на алом фоне: «Хороший атом – мирный атом!» (и невидимая глазу подпись: «Верная Рука – друг индейцев»), «Россия, Россия прежде всего!» (без комментариев), «Дайте зарплату, а то начнется». Последнее всё никак до меня не доходило – современные мне левые газеты, как я вспомнила, дотрепали этот слоган до полной невосприимчивости. Но тут моя дочка шепнула мне на ухо известный анекдот про нищего, который под угрозой этой фразки заставлял официантов приносить себе кушанья. Официанты полагали, что скандал или побоище «начнутся» им, а он справедливо полагал, что началом таковых будет обращенная к нему просьба показать свои деньги.
Из-за всего этого мне почудилось, что один мой кстати воскресший приятель уж посетил сию обитель и успел слегка и еле заметно набедокурить – как много раньше с названиями метровских станций.
По счастью, шествие истекало, боевой кураж и азарт ослабевал. Корреспонденты пытались взять интервью у простых граждан, те привычно матюгались и плевали в микрофоны и объектив кинокамеры.
– Вот животные, – сказал один из моих родичей.
Зять заступился:
– Хуже. Животные не умеют ходить строем.
Пожалуй, он не подозревал о наличии походного порядка у павианов. Ну и ладно!
Осень стояла теплая, на платье с кофточкой, как у нас в доме говорили. Поэтому все, кроме нашей малой семьи, решились кто идти пешком, кто ехать подземкой. Мы были дальние и сильно особаченные, в метро нам ходу не было: с бою взяли такси и тихо пошли в фарватере, за поливальными машинами, которые двигались разомкнутым строем по диагонали, смывая к бортам мостовой шнурки от ботинок и воздушных шариков, пестрые фантики и красные бантики, обрывки газет и прочую злободневную дребедень.
Шофер почти сразу отпросился за сигаретами. Машина пристала к тротуару – толпа там была неорганизованная и разношерстная, оппозиционеры смешались с реакцией, поэтому и те, и другие вели себя миролюбиво. Идущие обтекали нечто рядом со стеной: я услышала высокий, нечеловеческой красоты голос и тоже вышла.
На асфальте тоненькая белобрысая девушка в синей рубахе и таких же джинсах, аккуратно располосованных под коленкой, сидя на корточках, пиликала смычком по скрипке и испускала из себя тихий речитатив. Инструмент был поставлен стоймя, а смычок юная певица держала, вывернув запястье, как Ростропович – всё для того, чтобы можно было делать два дела одновременно. Громкий голос был, разумеется, скрипочный, мотив представлял собой контаминацию «Песни о Москве» с дореволюционным романсом «Кокаина серебряной пылью…». Рядом с девушкой стоял смуглый и тощий парень с ассирийскими кудрями и бородой. Он тоже исполнял – обе половины песни сосуществовали параллельно.
