невыносимую боль, что придавало ему ещё большую прелесть. Увидев перед собой порядочного человека, девушка открыла пурпурный ротик и произнесла:
— Зачем вам знать о моём горе, добрый господин? Мне ничем уже нельзя помочь. Я несчастная убийца, погубила человека, которого люблю, и хочу искупить вину слезами и скорбью. Пусть моё сердце разорвётся от горя.
— Ты убийца? — изумился почтенный человек. — С таким небесным личиком ты носишь ад в сердце? Невозможно! Хотя, я знаю, люди способны на всякое зло и коварство, и всё же твои слова для меня загадка.
— Я вам объясню, если хотите, — печально ответила девушка.
— Говори.
— Был у меня друг детства — сын одной добродетельной вдовы, нашей соседки. Когда он вырос, то объявил меня своей избранницей. Он был такой милый и добрый, такой честный и правдивый, любил так искренне и нежно, что завладел моим сердцем, и я поклялась ему в вечной любви. Ах, я змея, отравила сердце любимого человека, заставила его забыть наставления честной матери, толкнула на преступление, за которое он поплатится жизнью!
— Ты? — воскликнул гном.
— Да, господин, я его убийца, из-за меня он стал разбойником на большой дороге и ограбил хитрого еврея. Его схватили, приговорили к повешению и… О горе! Завтра он умрёт!
— И в этом виновата ты? — спросил удивлённый Рюбецаль.
— Да, господин, на моей совести его загубленная жизнь.
— Как же всё это случилось?
— Он отправился в горы странствовать, и когда прощался со мной, то, обнимая, сказал: «Любимая, будь мне верна. Как только яблоня зацветёт в третий раз и ласточка в третий раз совьёт себе гнездо, я вернусь из странствия и возьму тебя в жёны». И я поклялась быть ему верной. Когда яблоня зацвела в третий раз и ласточка в третий раз свила гнездо, Бенедикт вернулся и, напомнив мне о моём обещании, предложил обвенчаться. Но я стала дразнить его, как это часто делают девушки с женихами, и всё говорила: «Не буду я твоей женой. У тебя ведь ни кола ни двора. Раздобудь сначала побольше блестящих монет, тогда и поговорим». Бедного Бенедикта очень огорчили мои слова. «Ах, Клара, — вздохнул он, и слёзы навернулись у него на глаза, — если у тебя на уме только деньги да вещи, значит ты не такая честная девушка, какой была прежде. Разве ты не согласилась быть моей невестой, когда клялась мне в верности? А что я тогда имел, кроме этих рук, которыми надеялся прокормить тебя? Откуда в тебе столько гордости и тщеславия? Ах, Клара, я всё понимаю, — богатый жених похитил у меня твоё сердце. Так-то ты вознаградила меня, неверная! Три года я жил в тоске и ожидании, считая каждый час до того дня, когда приведу тебя в дом как жену. Быстро и легко надежда и радость несли меня вперёд, пока я странствовал в горах, — теперь же ты пренебрегаешь мною!» Он просил, умолял, но я стояла на своём: «Моё сердце не отвергает тебя, Бенедикт! Я не навсегда отказываю тебе. Но сначала заведи хозяйство, да раздобудь денег, а потом приходи, и я охотно разделю с тобой мою постель». Так обольщала я бедного Бенедикта. «Хорошо, — недовольно сказал он, — если ты так хочешь, я пойду бродить по свету, буду просить, грабить, убивать и не вернусь раньше, чем заслужу тебя такой гнусной ценой. Будь счастлива, я ухожу, прощай!» Он ушёл от меня рассерженный. Добрый ангел-хранитель оставил его, и он сделал то, чего не должен был делать и к чему его сердце всегда питало отвращение.
Выслушав до конца эту исповедь, почтенный человек покачал головой и, немного помолчав, задумчиво пробормотал:
— Странно.
Потом обратился к девушке:
— Но почему ты оглашаешь безлюдный лес жалобами? Ведь они не помогут ни тебе, ни твоему возлюбленному.
— Дорогой господин, — отвечала она, — я шла в Гиршберг, но горе вдруг так стеснило моё сердце, что я не смогла идти дальше и остановилась под этим деревом.
— Что же ты собираешься делать в Гиршберге?
— Я упаду к ногам судьи и постараюсь слезами умилостивить его. Может быть, господа сжалятся и сохранят невиновному жизнь. Если же мне не удастся спасти милого от позорной смерти, то я с радостью умру вместе с ним.
Дух был так взволнован услышанным, что совсем забыл о мести и решил вернуть безутешной девушке её жениха.
— Осуши слёзы и отгони свою печаль, — участливо сказал он. — Завтра утром, прежде чем взойдёт солнце, твой милый будет на свободе. Как только тебя разбудит первый крик петуха, жди, и если кто-то постучит пальцем в окно, открой дверь, — за ней будет стоять твой Бенедикт. Остерегайся только снова рассердить его своими непомерными требованиями. Знай, он не совершал преступления, в котором его обвиняют, и ты, в таком случае, тоже ни в чём не виновата, ибо даже твоё своенравие не смогло заставить честного Бенедикта совершить злое дело.
Девушка очень удивилась этим словам и пристально посмотрела на незнакомца. Не обнаружив на его лице и тени лукавства или насмешки, она поверила ему. Её печальные глаза посветлели, и она сказала с сомнением и надеждой:
— Дорогой господин, если вы не смеётесь надо мной, и всё будет так, как вы говорите, то, должно быть, вы ясновидец или добрый ангел-хранитель моего любимого.
— Добрый ангел? — пробормотал Рюбецаль смущённо. — Нет, совсем нет, но могу им стать и докажу тебе это. Я житель Гиршберга и присутствовал в Совете, когда судили бедного грешника. Он не виновен, и это очевидно. Не бойся за его жизнь. Я имею влияние в городе и освобожу твоего любимого от оков. Будь спокойна и возвращайся с миром домой.
Девушка послушалась доброго совета и отправилась в обратный путь, хотя страх и надежда ещё боролись в её груди.
Достопочтенному патеру Грауроку было не так-то легко в три дня, оставшиеся до казни, надлежащим образом подготовить преступника и вырвать его грешную душу из ада, для которого, по его мнению, она была предназначена с детства, ибо бедный Бенедикт был невежественным простаком, несравненно больше знающим об игле и ножницах, чем о четках. «Богородицу» он постоянно путал с «Отче наш», а о «Символе веры» и вовсе ничего не знал. Усердный монах прилагал все силы, чтобы научить парня последней молитве и потратил на это целых два дня. Но всякий раз, когда он заставлял его наизусть повторять слова, бедный грешник, если даже ему и удавалось что-то вспомнить, беспрерывно прерывал себя мыслью о земном и в продолжение всего урока негромко вздыхал: «Ах, Клара!»
Тогда благочестивый монах нашёл полезным постращать заблудшую овцу адом, и это ему вполне удалось. Перепуганный Бенедикт от страха весь покрылся холодным потом и, к священной радости наставника, мысль о Кларе совсем вылетела у него из головы. Предстоящие мучения в аду так напугали его, что он ничего уже не видел перед глазами, кроме козлоногих чертей, которые крюками и мотыгами волокут проклятые души грешников в чудовищную пасть геенны огненной.
Это мучительное состояние духовного воспитанника позволило усердному монаху так глубоко проникнуть в его душу, что он счёл возможным опустить завесу и скрыть за нею отвратительную картину ада. Но тем сильнее он разжигал перед ним огонь чистилища, что, впрочем, было слабым утешением для Бенедикта, который очень боялся огня.
— Сын мой, — говорил пастырь, — грех твой велик, поэтому не страшись пламени чистилища. Хорошо ещё, что жертвой твоего преступления стал не православный христианин, ибо тогда тебя пришлось бы опустить в кипящую смолу по самое горло на тысячу лет. Но ты ограбил всего лишь презренного еврея, поэтому твоя душа, чтобы стать чистой как выжженное серебро будет очищаться только сто лет. Я же буду молить Господа Бога не погружать тебя в раскалённую лаву глубже, чем по пояс.
Бенедикт был невиновен. Он это знал и всё же совсем не рассчитывал на пересмотр дела в загробном мире, — настаивать же на его пересмотре в этом мире удерживал страх перед пыткой. Поэтому он целиком положился на патера Граурока. Бенедикт умолял своего духовного Радамана[81] о милосердии и просил сократить на сколько возможно назначенные ему муки в
