Графиня приняла близко к сердцу душевные муки доброго Ирвина, хотя в глубине души почувствовала скорее радость, чем сострадание. Она желала только более ясного объяснения и поэтому продолжила расспросы:
— Что же тревожит тебя? Жажда славы или рыцарских почестей? Или тебе наскучило однообразное времяпрепровождение в обществе вдовы? Или тобою движет юношеский задор? А, может, искра обманчивой страсти зажглась в твоем сердце и пугает, и мучает тебя? Скажи не таясь, какая буря бушует в твоей груди?
Графиня хорошо поняла смысл этих слов. Она догадалась, какие желания и надежды питает ее Ганимед[141], не осмеливаясь точнее выразить их своей повелительнице. Ей захотелось поддержать эти надежды, не переступая при этом законов приличия, и поэтому она приказала лицу одно, а губам другое. Смущённо опустив глаза и теребя бант у пояса, Ютта, слегка покраснев, произнесла:
— Роза цветёт, не зная, кто украсит ею свою грудь, и виноград зреет, не заботясь о том, какому лакомке доставит он удовольствие. Им достаточно услаждать обоняние и восхищать взор. Разумного радует их вид, и он спокойно проходит мимо, неразумный же протягивает руку, чтобы достать гроздь, до которой ему не дотянуться, или сорвать розу, чьи шипы больно ранят его.
В этой аллегории из уст прекрасной вдовы Ирвин нашёл меньшее утешение, чем в её глазах. Дерзкий паж молча вздыхал и печально смотрел себе под ноги, а его госпоже было угодно изобразить подобную красноречивую пантомиму.
Спустя несколько дней статного юношу всё же снарядили в поход. Облачённый в доспехи своего господина, он сел на его любимого коня и в бодром расположении духа отправился в первое рыцарское странствие.
Для сердечных дел Ирвина в его отсутствии было, пожалуй, больше пользы, чем вреда. В своём вдовьем одиночестве графиня скоро почувствовала скуку, ибо не было, как прежде, рядом участливого свидетеля её горьких жалоб и боль утраты не находила питания. Совсем другие мысли стали овладевать молодой вдовой. Она серьёзно подумывала о том, как развязать когда-то накрепко затянутый узел любви, ибо этот символ имел для неё слишком большое значение.
Однажды, оставшись одна, Ютта открыла золотой медальон в виде сердечка, который носила на груди, вынула оттуда залог верной любви и стала его внимательно разглядывать, стараясь разобраться в сплетении нитей. Её искусные пальцы действовали при этом так энергично, что в конце концов ей удалось ослабить внешние петли, но, несмотря на все усилия, развязать узел ей так и не удалось. Наконец, её терпение истощилось, и, не желая оставлять дело неоконченным, она взяла острые ножницы и, подобно Александру Македонскому, когда-то разрубившему мечом Гордиев узел, разрезала ими крепко затянутый узел любви. По представлениям доброй графини было бы справедливо завязать теперь новый узел любви и положить его на место прежнего в золотой амулет, но именно в тот момент, когда она собиралась это сделать, ею совсем некстати овладело тревожное сомнение.
«Узел любви, — рассуждала она, — всего лишь символ земного союза, который легко нарушить здесь на земле. Ведь смерть своей косой уже сделала это, и ножницы тоже. Но с клятвой любви на том свете дело может обстоять совсем иначе. Могу ли я ожидать там вечного блаженства под беспрерывные упрёки обоих рыцарей, каждый из которых будет считать себя единственным владельцем моего сердца?»
Эта мысль огорчила и обеспокоила её. Обсудить этот вопрос совести было не с кем, и графиня решила обратиться за советом к почтенному прелату, который был сведущ в небесных делах.
Настоятель монастыря в Эльдагсене слыл человеком набожным и образованным, разбирающимся в самых тонких вопросах духовного мира. Он решал их со всей схоластической мудростью. Казалось бы, что может быть острее швейной иглы? Однако францисканский монах мог дать точный ответ, сколько небесных душ уместится на этой точке опоры. Тем более ему не составляло никакого труда дать справку о супружеских правах на небесах.
Графиня велела заложить экипаж и с трепещущим сердцем поехала к мудрому прелату.
— Преподобный отец, — обратилась она к нему, — необычайное обстоятельство, которое я хотела бы вам открыть, привело меня сюда испросить у вас совета и наставления.
Настоятель монастыря, при всех своих философских мудрствованиях, отнюдь не был бесчувственным к прекрасному полу. Он охотно утешал дам, обращавшихся к нему со своими горестями, особенно если они были молоды и красивы.
— Что беспокоит ваше благородное сердце, добродетельная дочь моя? — спросил он. — Откройте мне ваше тайное горе, быть может, в моих силах ободрить вас небесным утешением.
— Моё сердце тревожит необдуманная клятва, к которой принудила меня любовь, — ответила графиня. — Я обещала супругу возобновить и навечно закрепить наш брачный союз по ту сторону могилы. Но разве молодая женщина может совладать со своим сердцем в весну её жизни? Должна ли я в молодые годы одиноко грустить во вдовстве, живя лишь надеждой на будущее свидание, не зная, состоится ли оно когда-нибудь? Объясните же мне, досточтимый отец, соединятся ли на том свете любящие души, или все, кто на земле был связан узами брака, на том свете будут свободны?
— Конечно, конечно, — ответил дородный прелат, — все земные союзы в садах Эдема расторгаются, в этом не должно быть никаких сомнений. Разве вы не знаете, благородная госпожа, что там, в загробном мире, никто не женится и не выходит замуж? Какое может быть супружество в лоне блаженства, когда оно само по себе источник огорчений, ибо, как свидетельствует опыт, даже в самых счастливых браках, случается, настаёт свой неприятный супружеский часок. А разве уместны супружеские ссоры и недовольство в обители мира? Смерть разорвала ваш союз, вы свободны, как птичка в небе, как серна в лесу, вырвавшаяся из охотничьих сетей. Но если вашу совесть тяготит необдуманная клятва, я дам вам совет. Святая церковь может освободить вас от вашей клятвы. Одарите мой бедный монастырь, и я достану вам разрешение епископа снова вступить в брак, не навлекая на себя греха ни на этом, ни на том
