посадить тех, кто мыслит, на крепкую цепь. В конуру! Ведь это так опасно!..»
Стрелу за стрелой мечет Гюго в лагерь чахлой литературы и чахлой трусливой критики, в опошлившееся, измельчавшее и самодовольное общество второй империи, в мельчающее, карманное, камерное искусство, которое боится мощных звуков труб и призывного рога.
«Вот уж скоро три века, как требующие воздержания критики смотрят на Шекспира — этого поэта, полного огня, с таким недовольным видом, какой, вероятно, бывает у тех пасынков судьбы, которые в гареме вынуждены довольствоваться ролью зрителей…» Человек, Солнце, Земля, Величие, Изобилие — вот стихии Шекспира, «Чернильница его дымится, как кратер. Он всегда в действии, в напряжении, в пылу, в походе…
Шекспир запрокидывает чашей всю природу, пьет и вас заставляет пить… Он безжалостен к бедным маленьким желудкам кандидатов в Академию».
Да, Гюго восхищается Шекспиром. Рисуя его образ, он особенно подчеркивает те черты, которые близки ему самому. Ведь Гюго всегда чувствует себя в пылу, в походе, в бою, и «чернильница его дымится, как кратер».
Бороться, вторгаться в жизнь — долг и назначение писателя!
«О мыслители! Служите людям! Будьте полезны!.. Гений не создан для гения, он создан для человека». Гюго решительно восстает против «любовников чистого искусства», которые боятся запачкать руки служением полезному. Задачи писателя всегда задачи социальные, об этом говорили еще поэты древности.
Соединение полезного и прекрасного — это и есть возвышенное. «Искусство для искусства» — эта формула была чужда всем истинным гениям. Ей не подчинялись ни Данте, ни Ювенал. Вся история — свидетельство сотрудничества искусства с прогрессом.
Поэт, сидя на своей скале, пишет книгу об искусстве, но ему кажется, что он стоит на трибуне, перед несметной толпой слушателей. Эстетический манифест превращается в страстный политический призыв.
«Освобожденный народ — вовсе не плохой конец поэтической строфы. Служение патриотическим или революционным задачам ничего не отнимает у поэзии».
Одна из последних глав книги называется «Девятнадцатый век». «Тройное движение девятнадцатого века — литературное, философское и социальное — движение единое, это не что иное, как течение революции в области идей…» Девяносто третий год — вот где истоки движения. «Революция выковала фанфару. Девятнадцатый век трубит в нее… Мыслители нашего времени — поэты, историки, ораторы, философы — все они ведут свое начало от французской революции…
Торопитесь же, торопитесь, мыслители. Дайте человечеству вздохнуть полной грудью… Прочь бесполезное! Прочь косность!.. Жить — это долг каждого. Идти, бежать, парить, лететь — таков всеобщий закон.
Толкать вперед, торопить, будить, подстрекать, вдохновлять — эта миссия, повсюду выполняемая писателями, и придает литературе нашего века столь могучий и самобытный характер».
Заключение книги — гимн революции — источнику великой литературы XIX века, гимн прогрессу и его воинам — людям мысли. Историю надо написать заново, утверждает Гюго. Аристотеля поставить впереди Александра Македонского.
Если сравнить книгу о Шекспире с предисловием к «Кромвелю», можно ясно увидеть, что сохранилось, а что изменилось в литературных и политических взглядах автора за прошедшие десятилетия.
«Романтизм — это либерализм в литературе», — провозглашал Гюго в начале 30-х годов в предисловии к «Эрнани».
«Романтизм — это социализм в литературе», — утверждает он в книге о Шекспире. В слово «романтизм» писатель вкладывает очень широкое содержание. Для него это прежде всего прогрессивное искусство девятнадцатого века, которое откликается на все требования своей эпохи и в то же время опирается на некоторые непреходящие принципы, свойственные передовому искусству всех времен.
Книга закончена. Рукопись выслана издателю. Как всегда, работа продолжается в корректурах. Мобилизованы верные помощники — Вакери и Мерис. Гюго поторапливает издателя Лакруа — книга обязательно должна появиться к юбилейной дате. В Лондоне давно организован юбилейный комитет по празднованию трехсотлетия со дня рождения Шекспира. Гюго избран его почетным членом, вводят в члены комитета и Гюго-сына. Перевод драм и сонетов Шекспира, сделанный Франсуа Виктором, заслужил самые одобрительные отзывы. «Шекспир без намордника», — так назвал Виктор Гюго в своем предисловии переводы сына.
Во Франции тоже создан шекспировский комитет. В него вошли виднейшие деятели литературы и искусства: среди них Берлиоз, Барбье, Дюма, Теофиль Готье, Проспер Мериме, Жорж Санд, Поль Мерис, Франсуа Виктор Гюго.
Члены комитета обратились с письмом к гернсейскому изгнаннику — они единогласно избрали его своим председателем. Гюго не сможет присутствовать на торжественном заседании, но на председательском месте будет стоять его пустое кресло.
Поэт откликнулся приветственным письмом и предложил тост для торжественного банкета: «За решительные успехи выдающихся людей мысли и за единение народов в их общем движении к прогрессу и идеалу!»
Мятежные тосты, многозначительное пустое кресло — все это показалось опасным французским властям, не выльется ли это чествование Шекспира в прославление изгнанного из Франции врага империи? Юбилейные торжества в Париже были запрещены. Но книга Гюго вышла в свет к юбилейной дате. Большинство французских критиков не поняло или не захотело понять ее пафос. Противники писателя кричали, что ему нечего, мол, браться за критику, что он просто смешон, пытаясь возвеличивать самого себя под видом Шекспира, что книга его, мол, только для того и написана, чтобы причислить Гюго к плеяде мировых гениев и оправдать его неуемную страсть к преувеличениям и антитезам.
Но друзья оценили этот труд по достоинству. Порадовал Гюго восторженный отзыв Жорж Санд. Она всегда была близка ему по духу, и теперь, когда большинство сверстников далеко отошло от него, он особенно ценит эту внутреннюю близость. Гюго посылает Жорж Санд восхищенное письмо.
«Я очень рад, что написал эту книгу, раз она вам доставила удовольствие. Значит вы меня немного любите? Правда? Признаюсь, это было одним из моих честолюбивых мечтаний. Я очень честолюбив.
Я хотел бы повидаться с вами. Это тоже моя мечта… Мне бы хотелось побыть в каком-нибудь тихом уголке нашей планеты, в Ногане или Гернсее или в Капрере, с Гарибальди и с вами. Мы бы поняли друг друга. Мне представляется, что мы трое — три неплохих человечка наших дней. Как жаль, что Ноган для меня под запретом. Мне говорят, что я добровольный изгнанник. В том-то и дело, черт возьми! Поэтому я и закован в цепи…»
«Впереди у меня мало лет, а надо еще создать или закончить много книг», — пишет Гюго издателю Лакруа в мае 1865 года.
В половине шестого утра он уже за своим пюпитром. Перед глазами океан. Этой весной он был особенно бурным. И писатель жил среди бушующих валов вместе с героями своего нового романа. Боролся с чудовищами, с голодом, совершал неимоверные подвиги….
Сначала он думал назвать роман «Бездна», но потом остановился на другом названии «Труженики моря». По замыслу автора этот роман должен быть внутренне связан с прежними. Объединяющая идея — борьба человека с роковыми, враждебными ему стихиями. В «Соборе Парижской богоматери» — стихия религиозных догматов; в «Отверженных» — стихия социального зла; в «Тружениках моря» — стихия природы.
Писателя вдохновили на этот роман гернсейские рыбаки, матросы — люди, богатство которых в их мужественных сердцах и золотых руках. Изо дня в день он наблюдал их жизнь, видел, как плетут они рыболовные сети, чинят лодки, как уходят в море на своих бедных рыбацких лодчонках и побеждают океанские валы. Он знал их невзгоды и мечты. Как загорались их глаза при виде шхуны с паровым двигателем. Но только богач мог стать владельцем такого чуда.
