погром, черт с ним – я его пережил, да и погром этот был, надо думать, не без моей вины.
Поскольку у меня все же тлеет надежда, что эта книга хоть кому-то будет полезна, то мне полагалось бы дать совет, но в главе о сексе я его дать не могу. Опыт-то мой применим к прошлому – к тем парням и тем девушкам. К людям с той мерой ответственности, которая была тогда, и с тем представлением о ценностях жизни.
Одно, пожалуй, пока вечно: не ищите вы себе «сексуальных партнеров», не ограничивайтесь телами, а задевайте своими чувствами души друг друга – не обворовывайте себя в счастье.
Давайте я на этом закончу свои рассказы на тему, которая одна только и интересует наших «мастеров пера» и «инженеров человеческих душ».
А заодно и закончу рассказ о том, какими же балбесами мы были.
Я уже упоминал, что в институте мы застали порядки еще сталинского свободного Советского Союза. Ректором у нас был Николай Фомич Исаенко, я его совершенно не помню, поскольку не встречался, а издалека он выглядел уже довольно слабым стариком. Говорили, что он учил еще Брежнева – тогдашнего Генсека ЦК КПСС, – и мы этим гордились.
Как-то я услышал, что слово «товарищ» происходит от слова «товар». Россия всегда страдала от протяженности своих дорог и отсутствия местных материалов для их строительства на почти повсеместно мягкой, хорошо впитывающей воду почве. Весной, летом и осенью ездить по России было очень трудно. К примеру, императрица Елизавета, взойдя на престол, послала на Камчатку своего курьера Шахтурова, чтобы он не позже чем через полтора года к ее коронации привез «шесть пригожих, благородных камчатских девиц». Императрица слабо представляла себе размеры государства и трудности передвижения по его просторам: только через 6 лет гонец с отобранными девицами на обратном пути смог достичь Иркутска. Там у него кончились деньги, да, видимо, и девиц он действительно отобрал пригожих, так как к тому времени они уже все были или с детьми, или беременны. Несчастный гонец, понимая, что он безнадежно запоздал, запросил из Иркутска Петербург: что же ему делать с «девицами»?
Но товар-то в России перевозить надо было! И делалось это зимой крестьянами, когда пути шли по льду рек или по накатанным снежным дорогам на санях, поскольку зимой ни крестьяне, ни их лошади не были заняты. На дорогах была масса опасностей, начиная от метелей, кончая татями-разбойниками. И крестьяне, занявшиеся извозом, получив товар, объединялись в обозы, и теперь уже вместе и везли товар, и защищали его от опасностей. Их не объединяла ни взаимная приязнь, ни общие увлеченья, делающие людей друзьями и приятелями, их объединяло только это – необходимость довезти товар до пункта назначения. Посему они и называли себя «товарищи», то есть товарищи – это люди, объединенные делом или событием («товарищи по несчастью»).
Так вот, с точки зрения исконного значения этого слова, в те времена наши отношения с преподавателями были товарищескими безо всякой натяжки. Было общее дело – дать стране инженеров- металлургов, мы это дело делали вместе: мы учились, они учили. Делали они это в основном твердой рукой, порою жестко, я ведь писал, что могли выгонять с экзамена по многу раз и до тех пор, пока студент не начинал понимать их предмет. От очень уж слабых избавлялись на первых курсах, а остальных учили добросовестно, безо всяких увлечений бюрократической показухой и отчетностью. Мы, соответственно, тоже обязаны были не диплом получить, а действительно выучиться.
В остальном нам предоставлялась полная свобода, на нас смотрели как на взрослых людей; какой-то назойливой опеки не было, и отношения со студентами у преподавателей были очень простые – без какой- либо заносчивой придури, требований «уважать» и т. д. Среди преподавателей люди, конечно, были разные, но я говорю об общем впечатлении – к нам, студентам, преподаватели относились как к товарищам по учебному процессу.
Вот эпизод, который я помню, правда, по другим причинам. Где-то на первых курсах в конце осени наша группа поехала на субботник в колхоз. Убирали мы столовую свеклу, машин для ее вывоза было мало, и мы складывали ее здесь же на поле в бурты и укрывали ботвой. Возглавлял группу преподаватель нашей кафедры Александр Вольфович Рабинович, он тогда был очень молод, только защитился, и на кафедре его все звали Шуриком. Мы, само собой, тоже его так звали, но, конечно, за глаза. Собираемся у очередного бурта перекурить, и вдруг кто-то подвернул ногу, наступив на свеклу, и внятно выматерился. Это было недопустимо не столько даже потому, что с нами был преподаватель, сколько потому, что были девушки. Возникла пауза – все ждали, как Шурик прореагирует: будет читать нотацию или сделает вид, что не услышал. А Рабинович, улыбнувшись, прервал паузу анекдотом.
Армянскому радио задают вопрос: чем отличается интеллигентный человек от неинтеллигентного. Радио отвечает: интеллигентный человек, наступив ночью на кошку, воскликнет: «О, кошка!» Мы засмеялись, даже не оценив тогда, как естественно Шурик сделал втык грубияну, не делая его.
А я же запомнил этот эпизод по другому поводу. Дома у нас жила собачка, мне подарили ее еще щенком, и я назвал его Тюльпаном. Пес был храбрый, чуткий и очень звонко облаивал всех незнакомых, заходящих к нам во двор. Но он был маленький, одна моя подруга, увидев его, сострила: «У меня тоже был такой пес, но его кошка съела». Конечно, пес был крупнее кошки, но не очень. Жил он во дворе, и на тот момент ему понравилось спать на коврике перед входной дверью веранды. И в тот же день, вернувшись с субботника, я поздно вечером выходил в туалет, забыл о Тюльпане и наступил на него. Пес взвизгнул, и я, надо сказать, успел кое-что крикнуть ему, пока вспомнил анекдот, рассказанный Рабиновичем, и рассмеялся еще раз.
Но больше всего в той атмосфере товарищества мне запомнилась встреча Нового года, которая была то ли на втором, то ли на третьем курсе. Преподаватели и студенты отмечали его вместе, правда, приглашались только активисты и отличники. Билет стоил недорого, и я с некоторым недоверием пошел на такое непривычное мероприятие. Все происходило в здании института, что тоже было довольно необычно. Столы были накрыты в большом спортивном зале – внизу на площадке и на балконах зрителей. В актовом зале до полуночи шел концерт, в затемненном конференц-зале всю ночь показывали мультики, в фойе танцевали, в борцовском зале были сложены маты, и на них отдыхали те студенты, кто забыл, что водка и коньяк – это не «биомицин». Никогда в жизни у меня не было такого веселого и такого трогательного по своей дружелюбности праздника. Некоторые утверждают, что я, раздвигая туфлями тарелки и салатницы, залез на стол и сказал тост для всех собравшихся. Не верьте – я такого не помню! Во всяком случае даже если такое и было, то принят этот тост был хорошо. Увы, такая встреча Нового года, длившаяся тогда до 6 утра – до начала движения городского транспорта, больше никогда не повторялась – ушел на пенсию Исаенко, уходили старые кадры, вместе с ними уходил дух коллективизма и навыки общенародных веселий.
Тот Новый год был памятен мне и по другой причине. Девушка, которая через много лет стала моей женой, была отличницей и тоже была на этом празднике. Она мне понравилась еще с первого знакомства, но все как-то не было случая познакомиться с ней поближе. Мы иногда болтали с ней в коридорах, но пригласить ее на свидание я опасался из-за неуверенности, примет ли она это предложение. А нарываться на отказ не хотелось. А праздник же предоставил прекрасный случай для предварительного общения. Мы много вместе танцевали, утром я пошел проводить ее до общежития и перед входом в него своими губами поймал ее губы, мы довольно долго целовались, пока нас не спугнули, и она ушла. Домой я ехал окрыленный, а после праздника сразу же разыскал ее и пригласил на свидание. Она сослалась на занятость. Я на следующий день повторил попытку. Она опять сослалась на занятость, но по ее тону я уже понял, что мне дан отлуп. Вообще-то я, конечно, догадывался, почему, и потом это подтвердилось – я не только целовался в новогоднее утро, у меня и руки не висели без дела – слишком я оказался шустрым. Но все равно – было очень обидно. Поэтому, чтобы не доставлять ей слишком много радости своими огорчениями по поводу ее отказа, я до окончания института старался принимать в ее присутствии вежливо-равнодушный вид – типа «ну и мне не очень хотелось».
Судя по всему, в институте я был комсоргом, каким комсоргом – не помню. Скорее всего комсоргом группы, а может, и потока МЧ. К этой мысли меня приводят некоторые воспоминания, в которых я фигурирую как бы в какой-то общественной должности. К примеру, я был в составе общественных наблюдателей комиссии по распределению, или, скажем, была же какая-то причина у парня, заболевшего гонореей, обратиться ко мне, а не к какому-нибудь другому студенту из местных? Но с другой стороны, я
