разбитой снарядами крышей, их свалили в кучу и повернули вверх лицом. Руки у них были связаны, а прострелянная грудь превратилась в кровавое месиво. Чуть дальше мы наткнулись на тело гиганта с рыжей всклокоченной бородой, его руки были связаны за спиной колючей проволокой, а из черепа торчала саперная лопатка, которой его избивали до тех пор, пока он не умер. В узкой канаве мы увидели целую груду мертвых — перед тем как расстрелять мятежников из пулемета, их обвязали вместе одной веревкой, и они так и рухнули, туго притянутые друг к другу. Содрогаясь от ужаса, но подчиняясь профессиональному инстинкту, Роберт делал снимки, а я на ходу записывал увиденное в блокнот, возможно для того, чтобы это не слишком задерживалось в сознании.
Мы насчитали более восьмидесяти трупов, и это только на окраине деревни. Всего под Комсомольском было убито около восьмисот мятежников отряда Руслана Гелаева. Мы не смогли заставить себя идти дальше, да и опасались напороться на мину или задеть «растяжку», и осторожно двинулись к почти дотла сгоревшему блочному дому, в остове которого завывал ветер. Поверх искореженных железных кроватей валялись листы сорванной взрывом крыши. Под одной из балок я заметил, как мне показалось, завернутого в одеяло человека. Подобрав с земли подходящий кусок черепицы, я разгреб в стороны обломки бетона и железа, потом осторожно отогнул угол одеяла, чтобы открыть лицо, и случайно коснулся щеки. Она была совершенно застывшей и твердой, на ощупь не имеющей ничего общего с человеческой плотью.
Погибший был африканцем, скорее всего сомалийцем — у него была совершенно черная кожа и тонкие европейские черты лица. Наверное, он был одним из первых иностранных солдат, пришедших в Чечню, чтобы присоединиться к джихаду, и угодивших на встречу с Создателем в этом мрачном районе Кавказа. Он выглядел приличным юношей — у такого вы спросите дорогу, если заблудились, или дадите ему свой фотоаппарат и попросите снять вас.
Потом — а мне приходилось часто его вспоминать — я представлял себе, как он стоит в аэропорту со своим дешевым чемоданчиком, в синтетическом костюме, взволнованный, но полный энтузиазма, потому что приехал он на священную войну. И я думал о его сестрах и матери, живущих где-то в Африке, занятых своими домашними делами и ссорящихся из-за пустяков, не зная, что их сын и брат лежит мертвым здесь, в изуродованном снарядами чеченском доме, где погиб, сражаясь на чужой войне.
С меня было достаточно. Мы поспешили вернуться к нашей машине — потрепанному военному джипу и его водителю — самоуверенному молодому чеченцу по имени Беслан, который гордился своим водительским искусством. До единственного рейса на Москву из Назрани оставалось всего четыре часа. Беслан обещал, что мы доберемся туда вовремя. Когда мы выкатили на основное шоссе, он выжал сцепление до отказа, и машина стремительно понеслась на запад, к границе с Ингушетией. Мы с Робертом устроились на заднем сиденье вместе с нашим чеченским проводником Мусой, служащим промосковского правительства, который только взмахнул у блокпоста своим правительственным удостоверением, как нас, не задерживая, пропустили. Рядом с водителем сидели два русских милиционера, нанятых нами в качестве телохранителей за 50 долларов в день. Нам оставалось проехать еще полпути, когда мы увидели русский военный вертолет «Ми-24», угрожающе зависший над лесом, откуда поднимались столбы дыма. Вертолет медленно развернулся к нам кабиной и замер в воздухе.
В следующий момент перед лобовым стеклом нашего джипа вздыбилась земля. Я изо всех сил вцепился в спинку переднего сиденья, последовал миг огромного физического напряжения, сменившегося облегчением, когда мое тело, подчиняясь законам физики, вылетело вперед. К счастью для меня, мгновением раньше стекло пробил головой один из наших милиционеров.
Затем на меня нашло невероятное спокойствие. Я лежал на спине, раскинув руки и ноги, и смотрел на облака, плывущие по необъятному небу. Ни до, ни после я не испытывал такой радости от сознания, что я жив, и хотя чувствовал, что получил какие-то серьезные повреждения, эти сигналы звучали тихо и приглушенно, как звонок телефона, который можно проигнорировать. Я медленно провел ладонью по поверхности шоссе, катая взад-вперед крохотные камушки и гравий. Где-то слышались голоса, и я глубоко втянул в себя воздух, ожидая ощутить запах бензина, кордита или пожара, но уловил только аромат земли и цветущей травы.
Я часто вспоминаю этот момент, приписывая ему различные значения. Но единственная мысль, которую я, честное слово, могу отнести к этому мгновению и месту, была следующей: я бесконечно счастлив, что в Москве есть человек, который меня ждет, и я испытывал нестерпимое желание поскорее вернуться к Ксении и больше никогда не уезжать из Москвы.
Надо мной склонилось чье-то бородатое лицо, послышался мужской голос. Я инстинктивно стал отвечать довольно спокойно и даже давать распоряжение. У меня было вывихнуто плечо и, кажется, сломаны ребра. Я попросил чеченца поставить ногу мне на ключицу, поднять мою беспомощно лежавшую правую руку и потянуть. Очевидно, из-за шока я не чувствовал боли, потому что продолжал его инструктировать, пока сустав не встал на место. Рядом со мной опустился на колени Роберт, он осторожно размотал мой шарф и сделал из него подвеску для больной руки. Когда мне помогли сесть, я увидел, что любимый джип Беслана рухнул в образовавшуюся на дороге воронку глубиной больше метра. К счастью, сам Беслан стоял на ногах и стирал с головы кровь от удара о руль машины. Оба милиционера получили сотрясение мозга и без сознания лежали на обочине дороги.
Дальше события стали развиваться стремительно. Я заплатил всем. Из ближайшей деревни вызвали машину, которая помчала нас с Робертом и Мусой дальше. У меня в голове вертелись только две мысли — добраться до самолета и больше никогда не возвращаться в Чечню. Даже когда нашу вторую машину с силой подбросило на ухабе и мое плечо оказалось вывихнутым во второй раз, страстное желание поскорее добраться до Ингушетии и улететь домой притупило острую боль.
Так или иначе, но нам это удалось. В аэропорту Назрани было множество офицеров Федеральной службы безопасности, наследницы КГБ, которые с подозрением листали наши документы и строго расспрашивали, где мы были. Мы с Робертом — в русских военных куртках и черных вязаных шапочках — вызывали у них сильное подозрение. К тому же от нашей грязной одежды пахло дымом и трупами. Нечеловеческим напряжением воли я заставил себя спокойно утверждать, что мы не покидали Ингушетию и не проникали на запретную территорию Чечни. Мы уже ехали с другими пассажирами к самолету в автобусе, когда в него вскочили еще несколько офицеров ФСБ и потребовали у Роберта фотопленки, естественно еще не проявленные. Я вертелся как бес на сковороде, стараясь их умаслить, пока они, продержав нас в напряжении несколько минут, не соскочили с подножки автобуса. Поднимаясь по трапу в старенький «Ту-134», мы каждую секунду ожидали, что они передумают, высадят нас из самолета и отправят назад в Чечню.
Только поздно вечером, когда уже в Москве в американском медицинском центре врач из Огайо разрезал на мне холодными ножницами пропахшую потом военную майку, я разрыдался от боли и облегчения. Ксения ждала меня на улице. Никогда я так глубоко не ощущал, что возвратился домой.
Странная это штука — война и память о ней. Ты видишь ужасающие вещи, которые будто скатываются с поверхности твоего мозга, не проникая внутрь, как шарики пинбола с доски. Но однажды какое-то воспоминание или мысль внезапно застревает в лунке и проникает в самую глубину твоего сердца. Для меня таким воспоминанием стал труп чернокожего в Комсомольском, который часто мне снился. Плечо мое выздоровело довольно быстро, но душа была ранена. Однажды мы с Ксенией гуляли на Николиной горе по берегу реки. Все было нормально, но когда мы дошли до просторной поляны, где весенняя тишина нарушалась только скрипом огромных сосен, я вдруг опустился в глубокий мокрый снег и не хотел двигаться. «Оставь меня в покое, — шептал я, уставившись в серо-белое небо. — Не трогай меня несколько минут».
Мне стало казаться, что в меня переселилась беспокойная душа мертвого боевика, которого я коснулся. Я снова переживал физическое ощущение его застывшей ледяной щеки и думал, что именно тогда душа этого мертвеца, подобно электрическому разряду, проникла в мое живое тело. Мне снились горящие поля Комсомольского, представлялись возмущенные души погибших, передвигающиеся по земле судорожными скачками, как подстреленные птицы.
От этого кошмара меня спасла Ксения. Несмотря на наше с Робертом сопротивление, она отвела нас в ближайшую церковь, где мы с товарищем зажгли свечи за упокой душ погибших. Но еще больше она помогла мне тем, что создала дом, настоящий семейный дом, который появился у меня впервые после того, как семь лет назад я покинул Лондон. Я съехал с квартиры и снял дачу в подмосковном лесу под
