голод брал свое, и, пересилив тошноту, я снова бралась за хлеб, отламывала красноватую корочку и, крошку за крошкой, отправляла в РОТ.
Ночью я проснулась оттого, что в тюремном дворе раздался оклик:
— Такой?то такой (имени я не расслышала), выходи!
В тюрьме поднялся шум. Все заключенные принялись петь и пели ВО ВЕСЬ голос. Я Догадалась, что кого — то отправляют на расстрел. Я Поднялась с топчана, подошла к стене и, солидаризуясь с остальными, которые песней прощались с товарищем, тоже запела. Я Слышала, как захлопнулась за приговоренным дверца машины, взревел мотор и машина выкатила со двора.
Допросы проводились по нескольку раз в день и дважды — ночью.
И следователь, и переводчик скоро слились для меня в одно лицо. Я Как заведенная говорила одно и то же. они так же упорно долбили свое.
Переводчик:
— Стерва! Мы изведем тебя! Живьем в могилу закопаем! Говори, кто ты? Откуда? Где жила до войны?
Я:
— В Харькове.
— Покажи на карте, где твоя улица, где дом?
— Я малограмотная… Я не знаю, что это вы положили передо мной. Я жила на улице Ленина, 82.
— Там нет такой улицы!
— Нет? Значит, воевать ушла.
— Не прикидывайся дурой! — закричал следователь.
— Я любила Вилли.
— Хватит молоть одно и то же. Это глупый прием советских шпионов. Отвечай толком. Где работала в Харькове?
— На трикотажной фабрике.
— Что ДЕЛАЛА?
— Конфеты, печенье.
— Издеваешься, да?
Возвращалась с допросов чуть живая. В камере мне давали кружку воды, которую нужно было выпить сразу, так как кружку тут же забирали. Когда давали хлеб, то воды не давали. Был, правда, один хороший охранник.
Хочется верить, что спасут, да только тяжело верить: крутом столько врагов!»
Я прислушивалась к ночным окликам и шагам, ожидая расстрела. Но вызывали других, а не меня.
— На расстрел выводят, как и раньше, — заметила я, — но почему?то никто больше не поет…
— Шутя больше нет, — сказала одна из заключенных. — Я слышала, увезли его. Вот и кончились песни. Хороший был парень, этот Шуть.
На третий день был обход. В камеру зашли два жандарма, пропуская вперед шефа гестапо и переводчика.
Женщины встали и помогли старушке подняться. Я же была так обессилена, что не могла пошевелиться. Немец закричал:
— Встать!
Я Не двинулась с места.
— Встать!
— Не могу… — ответила я.
— Не можешь?! — заорал немец и, подбежав ко мне, ударил сапогом в бок. — Встать!
Я застонала от боли.
— Не притворяйся! Встать!
И тут я увидела, как полуслепая, избитая старушка, которая сама Еле передвигала ноги, выступила вперед.
— А ну?ка, не тронь ее! — сказала она. — Слышишь, не тронь!
Ты и так извел ее. посмотри на ее ноженьки, изверг проклятый!
Бабушка говорила с такой силой, с таким чувством, что немец попятился.
— Она ждет ребенка! — продолжала старушка. — Она будет матерью! У тебя, изверга, есть мать?
У старушки полились слезы, женщины тоже заплакали. Переводчик вдруг склонился ко мне и спросил:
— Это ты Катя Костюченко?
Я кивнула.
— От немца забеременела?
— Да, — ответила.
Переводчик повернулся к шефу и сказал:
— Эта девушка не имеет никакого отношения к фронту и военным событиям. Она глупа для всего этого. Она полюбила немца и забеременела от него. Потом решила сделать аборт, а он ее в гестапо отправил.
Шеф гестапо потер в задумчивости подбородок и направился к двери. Переводчик последовал за ним. Переводчик был среднего роста, лет тридцати, в серой рубахе с закатанными до локтей рукавами. у него было спокойное, сосредоточенное лицо.
Когда переводчик ушел, мы долго не могли прийти в себя. Женщины обсуждали его поступок и все время повторяли, что переводчик «наш» человек. Я Же не понимала, откуда он все знал и почему решил помочь.
Через несколько дней меня отправили на проверку к врачу. Тот Осмотрел меня и сказал медсестре:
— Пишите. Четыре месяца беременности. Принимала яд, чтобы освободиться от беременности. Сильно воспалены полость рта, придатки и яичники. Нуждается в уходе и режимном питании.
«Как этот доктор узнал о моем «неудавшемся аборте»?» — недоумевала я. Вернулась в гестапо. Мои женщины здорово переволновались, НЕ ЗНАЯ, КУДА МЕНЯ УВЕЗЛИ.
Когда я все рассказала, бабушка привлекла меня к себе:
— Ты будешь жить, доню. Родишь. Нас не забудь. Зайди в церковь и свечку за бабушку с Гавриловки поставь, помолись обо мне.
Одна женщина принесла граммов сто хлеба:
— Съешь, Катенька. Это женщина из соседней камеры передала, когда на прогулке были. Для тебя, Катюша.
Во второй половине дня лязгнул замок и меня позвали:
— Костюченко, собираться!
Женщины бросились меня обнимать, говоря:
— Раз вызывают днем, будешь жить… На расстрел вызывают ночью.
— Да спасет тебя Господь!.. — перекрестила меня бабушка.
Во дворе меня ожидала открытая легковая машина. Возле нее стояли четыре немца с автоматами и знакомый переводчик. Мне показалось, что он слегка улыбнулся, увидев меня.
— Костюченко, смертную казнь тебе заменили пожизненным заключением в концлагере.
— Спасибо! — ответила И в следующую минуту машина стронулась с места — В НАПРАВЛЕНИИ лагеря — распределителя. Это было в конце августа 1943 года.
Я вполне осознаю сегодня, что в тот день, когда маме отменили смертный приговор, его косвенно отменили и мне. Меня ссадили с машины.
Передо мной в ряд стояли деревянные бараки, длинные, унылые, обнесенные колючей проволокой. Не прошла я и двух шагов, как ноги подкосились, и я оказалась на земле. От ближнего барака ко Мне бросилось двое заключенных. один из них, светловолосый, был Особенно энергичен:
