Мне стало не по себе. Хозяйка объяснила:
— Мать у нее глухонемая.
Дочь продолжала:
— Мне зерно нужно отнести, понимаешь, дура ты кудлатая? Хлопаешь глазами. Не понимаешь? А то, что жрать нам нечего, понимаешь?
Закончив причесывать мать, она высыпала кукурузные зерна в белый мешочек и ушла.
Через пятнадцать минут и мы с хозяйкой вышли.
— Счастливой дороги, Ольга Павловна! — сказала она. — С Богом!
Я вышла на тропу, идущую вдоль пшеничного поля, как вдруг слышу грубый оклик:
— Стой! Стрелять буду! Стой, кому говорят!
За мной бежал полицай, а за ним следом — та, что на мельницу. торопилась.
Подбежав ко мне, полицай стал обыскивать.
— Куда пистолет дела? — спросил.
— Пистолет? Какой пистолет? У меня сроду его не было.
Женщина, размахивая руками, завопила:
— Зашла, стерва, как хозяйка. Такая она из себя добрая, курва. И девочке помогу, и… ух, растерзала бы живьем! Диверсантка она, парашютистка!
Полицай вытряхнул содержимое моего мешочка — два скрюченных засохших блина.
— Куда идешь? К кому?
— В село Протопоповку, к Бердину Харитону. Я золовка его дочери Кати, она замужем в селе Лозовенькое, не знаете?
— Знаю я Берлина, знаю. И его дочь Катю тоже знаю, а вот золовку не знаю. Идем к старосте, разберемся.
Полицай отобрал мой пропуск с гербовой печатью. Подошли к дому с провалившейся крышей. Во дворе стоял танк.
— Камарад! — обратился полицай к немцам. — Проверь?ка пропуск.
И протянул немцам мой пропуск.
— Корош! Корош пропуск! — ответили солдаты.
— Нет, не хорош пропуск, не хорош! — рявкнул полицай. — Это парашютистка, шпионка.
Немцы, притихнув, с удивлением посмотрели на меня.
— Диверсант, пух — пух! — выкрикнул один из немцев и… засмеялся.
Полицай со злостью потянул меня дальше.
У старосты страсти еще больше накалились. Тот принялся орать, что мало каши я съела, чтобы провести такого, как он. Подумаешь, пропуск!
Отправим в Лозовенькое, найдем ту сволочь, что пропуск дала, и тогда посмотрим, кто кого! Кто дал пропуск? Где живет? Кто таков? Откуда ж я знаю? Бабуся какая?то… Я у Нее водички попросила, а она мне пропуск дала.
— Врешь! — кричал староста.
Отправили в комендатуру. Такие же допросы и там. Комендант волчком вертелся вокруг меня и кричал:
— Расстрелять! Диверсант! Шпион!
Из обрывков разговора я поняла, что ночью недалеко от Вольвенкoвo был сброшен десант и меня приняли за одну из парашютисток. это оборачивалось катастрофой. пришло, пожалуй, время появиться на свет Кате Костюченко. Теперь только она могла бы спасти меня. Катя, легкомысленная, ветреная Катя, настал твой черед!
Отвели в штаб. Там собралось человек девять. Все в офицерских чинах. Сидят за длинным столом. Сбоку примостились уже знакомые мне староста и полицай. В стороне стояли несколько женщин и мужчин, наверное, из обслуги.
Я начала плакать:
— Я никакая не парашютистка и не шпионка. Я все сейчас расскажу, только не кричите на меня… Я… я несчастная женщина.
Наклонившись, я приподняла подол юбки и отпорола зашитый туда документ на имя Екатерины Евдокимовны Костюченко. По мере ТОГО КАК я высвобождала из подола пропуск, у немцев медленно вытягивались лица.
— Вот кто я! — Почти торжественно заявила я и положила на стол Гербовый листок.
Осмотром нового документа все были удовлетворены. староста с Силой потер кулаком лоб и тоже, казалось, перестроился в отношении меня. Попросил:
— Рассказывай!
— Я иду домой, в село Граково, которое за Северным Донцом. Там живет моя мама и двухлетняя дочь. Я любила Вилли, он уехал на фронт. Вилли очень меня любил, и я очень его любила. Он говорил, что увезет меня в Германию. Я беременна от него.
— Почему оказалась в Кривом Роге?
— Уехала с Вилли. Он меня увез.
— Где взяла пропуск? — вдруг закричал один из офицеров. — Партизаны дали?
— Я не знаю партизан. Пропуск мне выдали солдаты, которые служили с Вилли.
— Врешь, пропуск через солдат не выдается! — снова озверел староста. — Кто ты? Ольга или эта… Екатерина?
— Я Катя Костюченко. Катя.
— Врешь ты все! — крикнул староста.
Меня вывели из комнаты, через десять минут снова вызвали.
Староста огласил решение:
— Военная комендатура направляет тебя в отборные немецкие части СС, в село Берестовку. Там тебе развяжут язык, там ты скажешь, кто ты, советская дура!
Я расплакалась. Это еще больше взбесило старосту. Он подбежал ко мне и зловеще, сквозь зубы прошипел:
— Хватит прикидываться, сволочь! Вот когда тебе все кости переберут, вот тогда поплачешь. Скажешь, куда и зачем идешь! А здесь дурочкой не прикидывайся, не пройдет! Слышишь, не пройдет! Зараза!
Во дворе ко мне подошел рослый немец, накинул мне на пояс веревочную петлю, взобрался на лошадь и поехал, потянув меня за собой.
Дорога за селом была ужасной. Глыбы вывороченной танками земли застыли и образовали большущие, грубые валы окаменевшей почвы. Идти по глубоким рытвинам и ухабам было тяжело не только мне, но и лошади. Она то пускалась вскачь, то останавливалась. Я никак не могла приноровиться к ритму движения, часто падала. Всадник кричал на меня. Я потеряла счет ушибам, ссадинам, болели суставы рук, ног. Ныло все тело. Нестерпимо хотелось пить.
Село Берестовка. Дворы напичканы военными машинами, танками, дальнобойными орудиями. Сады, палисадники, дворы — всё обрело военный, угрожающий вид. Всюду люди с бляхами на груди. Отборные карательные части СС.
Меня встретил высокий, атлетически сложенный немец, одетый по — летнему — в трусах, в сапогах и с пистолетом на боку. Он подлетел ко мне, как ястреб, и закричал:
— Шпион! Парашютист! Капут! Расстрел!
— Воды, Дайте немного водички, — взмолилась я.
— Никс воды! Никс воды! Расстрел, капут!
Через некоторое время немцев прибавилось, меня отвели в сарай, где в беспорядке была разбросана гнилая солома. Окружили меня.
— Раздевайся!
— Не могу. Стыдно, — заплакала я и задрожала всем телом.
— Не могу? — взвился немец — атлет. — А к фронту идти можешь?!
— Раз?де — вай — ся! — закричали все в один голос. Несмотря на мое сопротивление, сорвали
