Гризоль остановился и, повернувшись, посмотрел в лицо своему другу:
— Я жаловался, что эти скалы лишены тайны. Я был неправ. Тайна всюду. Тайна начинается там, где существует живое человеческое существо.
Историк размышлял, опустив голову и уже не чувствуя холода.
— Эльвинбьорг помогает нам жить, потому что он сохранил свою надежду, — сказал он наконец.
— Больше, чем надежду, — уверенность. Чудо в том, что он сохранил эту уверенность! — откликнулся Гризоль.
Он смотрел на белые холодные дали, в которых тонули скалы.
— Каким убогим кажется мне сегодня это так называемое знание человеческой души, которое восхваляли в моих романах… Мне кажется, что открывается новый порядок… Я смутно вижу глубины, о которых никогда не помышлял…
Они продолжали ходить, не говоря больше ни слова. Под их ногами скрипел снег.
Между тем доктору Лаворелю не удавалось излечить ни англичанина, ни безумную.
Когда в устремленных на него бессмысленных глазах госпожи де Мирамар пробегала искра сознания, ее муж восклицал:
— Если бы вы могли вернуть нам ее, — и тотчас же спохватывался:
— Для чего? Вылечить ее, это значит — вернуть ее к страданию…
— Разве у ней не остается ничего, чтобы создать себе счастье? — спросил Жан.
Он указал на Еву, которая, склонившись на плечо Макса, прогуливалась на солнышке.
— Но сколько тревоги! — вздохнул господин де Мирамар.
Он повернулся к Ивонне, лежавшей на своих шкурах. Она не поправлялась от острого бронхита, кашляла, худея с каждым днем. Лаворель лечил ее настойками горных трав и всячески старался пробудить в ней энергию.
Она смотрела на него и улыбалась.
— Я хорошо знаю, что вы правы, доктор… Но у меня нет сил, нет мужества.
Однажды он застал ее совсем одну. Закрыв лицо руками, она плакала потихоньку, как ребенок., который таит свое горе. При шуме его шагов она вздрогнула.
— Почему вы плачете?
Она дала неожиданный ответ:
— Потому что никогда больше не будет роз…
Задумавшись, он на минуту замолчал, потом тихо возразил:
— Вы еще не представляете себе красоту гор, когда они в цвету. Нельзя думать о розах, когда видишь поле рододендронов!
Тяжеловатый, но полный добродушия голос подходившего ботаника добавил:
— Самая прекрасная из роз привита от альпийской розы, у которой нет шипов.
Но Ивонна покачала головой.
— Я не могу удержаться… — шептала она. — Как только я подумаю об этих словах: “букет роз”… слезы льются сами собой…
Жан молча смотрел на нее. Он хорошо знал, что она плакала не только о розах.
С каждым днем жажда жизни уходила от нее.
— Здесь слишком сурово, слишком холодно… Я никогда не смогу…
Эльвинбьорг сказал Игнацу, следовавшему за ним в его длинных переходах:
— Эту девушку спасти должен ты!..
Игнац круто остановился, взглянул на того, который произносил только правду, и промолчал…
Оттепель подошла как-то сразу. Южный ветер наполнял долину своими теплыми порывами. Снег
Снова показалась трава. Видно было, как с каждым днем расширялись пожелтевшие пласты, тотчас же покрываясь круглолистниками.
— Никогда еще не было такой ранней весны! — удивленно говорил Жоррис.
— После такой легкой зимы! — отозвался старый Ганс.
— Будущая зима будет еще мягче, — утверждал Эльвинбьорг. — Присутствие моря, скопляющего тепло, постепенно изменит климат Альп. Леднику суждено исчезнуть…
— Если так, — воскликнул Жоррис, — то, имея зерно, мы могли бы засеять хлебом долину Сюзанф?
— Хлеб среди сланцевых слоев! На высоте двух тысяч метров!
Ганс подумал, что это была шутка. Безмолвная улыбка приоткрыла беззубый рот и скользнула по его суровому, точно высеченному из дерева лицу.
— Почему же нет? — прошептал Эльвинбьорг…
Жоррис наклонился и, набрав земли, стал разминать ее на ладони. Земля была рассыпчатая и жирная, образовавшаяся от медленного гниения растений и в течение многих веков отдыхавшая во впадинах между скалами.
— Хорошо! — воскликнул он. — Я охотно возьмусь перетаскивать ее мешок за мешком, как это делают… как это делали в долине Саас… Я буду вываливать ее вот сюда, на эту защищенную террасу!
Лицо его озарилось улыбкой. Можно было подумать, что он улыбается при мысли о будущем урожае, вырастающем между стенами скал.
— Если бы у нас были семена… — повторил он.
— Кто знает? — добавил, в свою очередь, Жан Лаворель. — Мы тоже сколотим челны и поплывем к высоким долинам… На высоте двух тысяч метров есть отели с запасами хлеба и картофеля.
— Почему же нет? — еще раз сказал Эльвинбьорг.
Они обменялись взглядом, и в душе их загорелась новая надежда.
— Надо выйти сегодня на воздух, мадемуазель Ивонна! — сказал пастух, проходя мимо хижины, где девушка мерзла под бараньими шкурами. — Солнце уже греет. Я знаю местечко, защищенное со всех сторон. Там растут цветы…
Она качала головой, слишком усталая, чтобы отвечать. Он поднял ее своими сильными руками и отнес на плоскую скалу, согретую лучами весеннего солнца. С проворной заботливостью он разложил одеяло и старательно закутал ее.
— Разве не хорошо здесь? — спросил он.
Он стоял перед ней, глядя на бледную ручку, которая тянулась к круглолистникам с лиловыми, тонко очерченными колокольчиками.
— Я не видала таких цветов, — сказала Ивонна.
Прыжок… другой… Игнац вернулся, рассыпая вокруг нее целую охапку голубых горчанок.
— А таких?
Ивонна с усилием улыбнулась.
Он смотрел на нее… И внезапно увидел ее всю и не мог больше от нее оторваться. Ее длинные распущенные волосы падали на овечью шкуру, и золото их казалось еще светлее, чем шелковистое руно. Какая она хрупкая, белая!.. Эльвинбьорг был прав… Бледная маленькая девочка, увядающая при ярком свете!
С тех пор Игнац каждый день относил ее на согретую солнцем плиту. Он рассыпал около нее пучки незабудок, большие желтоголовники с чашечками, похожими на светло-золотые шары, и пурпурно-лиловые анемоны с пушистыми стеблями.
Он ловил ее улыбку и молчал. Они молчали оба, взаимно наслаждаясь своим молчанием…
Вскоре Игнац осмелился на большее. Он предлагал ей кружку молока и говорил:
— Пейте!
И она повиновалась.
Вытянувшись на мехах, Ивонна наблюдала за деловитой возней муравьев, исполнявших свои
