Самохину? Подруги принялись ее успокаивать.
Левин пообещал, что вызовет ее на допрос на Новокузнецкую, где она, немного успокоившись, все в подробностях расскажет. А он скажет, где вместе с московскими бомжами похоронен Самохин.
— Зойка ему говорила, чтобы он не связывался со спецназовцами, вот о чем она предупреждала, — тихо шепнула Левину на ухо подруга плачущей девушки. — Я больше ничего не знаю, но уверена, это друзья-спецназовцы Сашку убили…
У мрачных стен бывшего монастыря, на высоком месте, сверкал красночерепичными крышами, с которых от внезапного потепления сошел весь снег, крошечный поселок, в котором проживал обслуживающий персонал и охрана учреждения закрытого типа.
Дома были построены по большей части совсем недавно, по немецкому проекту, вобравшему в себя почти все прелести западной цивилизации.
Коттеджи были двухэтажными, на две-три двухкомнатных квартиры. Внизу располагались гаражи, но личных машин у военных охранников и медперсонала не было. Чаще всего в подвалах хранилась картошка, а у более запасливых — банки с маринованными и солеными огурцами да квашеная капуста во флягах и кадках. Женщины держали в этих подвалах банки с вареньем, в основном яблочным.
Яблочный сад был поблизости. После основного колхозного сбора на ветках оставалось висеть огромное количество спелых плодов. Врачи и медсестры выпрашивали у главврача Кузьмина разрешение дать им пять-шесть крепких больных. И радости не было конца!
Больные радовались воле и запаху яблок. Сестры — ожидаемому пополнению съестных припасов.
Перебои с сахаром не дошли до этих мест. У местного бога — Кузьмина было всего много. И мешков с сахаром и мукой, которые он или продавал своим подчиненным по цене намного ниже государственной, или просто дарил в качестве награды за труд; и банок со сгущенным молоком и кофе, тушенкой и говяжьими языками…
Учреждение, по-прежнему опекаемое эмвэдэшным начальством, и не заметило, как страна вошла в перестройку.
Федор Полетаев жил в корпусе номер шесть, в квартире на первом этаже. В квартиру было два входа. Один — центральный, под козырьком, покрытым нержавейкой, с высоким крыльцом в обрамлении дубовых перил, еще не истертых руками. Второй вход был через подвал.
Подвал Феди был пуст, как футбольное поле без игроков и болельщиков. В самом углу, под домоткаными дорожками с вышитыми крестьянскими ромбиками красного, синего и желтого цветов, стояло с десяток трехлитровых банок.
На горлышки банок были надеты медицинские перчатки, раздуваемые рождающейся внутри бражкой.
Если посмотреть на этот домашний уголок Полетаева прямо от двери да еще со света, то казалось, раздутые руки чудовищ, закутанные в ковровую дорожку, взывают о помощи. Надетая на банку перчатка удерживала нужное для брожения давление и говорила о готовности продукта.
Бывали случаи, когда готовый напиток срывал перчатку и с шумом выливался на стену, словно цимлянское вино. В таких случаях в подвале долгое время пахло чем-то кисловато-домашним, а стены оттирались срочным нарядом из менее соображающих больных, которым после работы наливалось положенное, но в очень малой дозе, чтоб не вызвать лишних перекосов в их и без того нездоровой психике.
Федя, как и все в Ильинском, был не дурак выпить, но покупать коньяк или водку в селе не мог. В селе функцию фискала выполнял сам председатель, за долгие годы соседства скорешившийся с начальником психзоны Зарецким.
В сельмаге же работала младшая председателева дочь, веснушчатая и синеглазая Варюха, которая симпатизировала молодому рыжему лейтенанту-медику. Но о ее симпатиях Федор ничего не знал. Варюха не раз скучала о статном Федоре с добрыми глазами, яркими, как весеннее небо. Продавая вермишель, макароны, спички и соль, она представляла: вот сейчас зайдет этот врач в военной форме и, отводя взгляд, скромно улыбаясь, скажет: «Варюха, мне пару бутылочек…» И конечно, Варюха, вздохнув, даст ему пару загодя припасенной «Столичной» по цене обыкновенной «Русской», кокетливо проворчав: «Не много ли вы употребляете зелья, лейтенант?».
Но лейтенант-медик все не шел и не шел. Уже больше месяца.
А Полетаеву незачем было идти в сельмаг. В его подвале созревал собственный алкогольный урожай.
Но сегодня Феде совсем не хотелось браги. Немного поразмыслив, он направил стопы к Кошкину, у которого, по слухам, имелось все: и «Сливянка», и «Плиска», и «Арго», и даже виски «Белая лошадь».
Ни для кого не было секретом, что Кошкин живет лучше начальника охраны Зарецкого, что у него единственного есть холодильник — двухкамерный «Бош», телевизор «Сони» со встроенным «видаком» и вот-вот в подвале заурчит новая «волжанка»: при помощи полковника он ее уже «выписал» с Горьковского автозавода, оставалось только получить.
На завистливые вопросы Иван отвечал: «Предки помогают, я у них единственный».
Предок Вани действительно был крутой. Он работал где-то по линии МИДа, но бросил сына еще в трехлетнем возрасте. Богатство Вани Кошкина, вернее, происхождение этого богатства, не особенно волновало Полетаева. Он не был охоч до чужих денег: своих вполне хватало на все предполагаемые нужды.
— Встречай коллегу, — предупредил Федя Ивана по внутренней связи и вышел через парадное крыльцо.
Надо было миновать два дома, завернуть за угол третьего, и там, почти в конце излучины, высился коттедж, где жил Кошкин. Жил совершенно один в двухэтажном здании: число обслуживающего персонала за полтора года сократилось с тридцати до пятнадцати, а строился поселок с учетом на расширение медсостава. Таким образом, многие квартиры пустовали, вызывая зависть знавших о существовании этого «золотого жилищного фонда» соседских крестьян. Несмотря на многочисленные просьбы и взывания кореша Кузьмина, председателя колхоза Вадима Олеговича Пустовойтова, отца тайно влюбленной в Федора продавщицы Вареньки, «золотой фонд» по причине малопонятной так и оставался неприкосновенным.
Отношения у Ивана и Федора были странными. На службе они терпеть друг друга не могли, а когда оказывались за стенами спецзоны, то по негласной договоренности забывали взаимную неприязнь.
Иван встретил Федора белозубой улыбкой.
«Интересно, чем он чистит зубы, ведь курит», — подумал Федор и, не найдя ответа на вопрос, уселся за круглым столом, покрытым малиновой скатертью с бахромой.
Стол у Кошкина стоял посреди огромной немецкой кухни, а на столе чего только не было: и «Сливянка», и «Смирновская», и импортные маринованные огурчики размером с мизинец, и в золотистой упаковке «Сервелат», и «Российский» сыр, и сыр «Голландский»… В центре стола в глиняной тарелке дымилось мясо: это мясо прапорщики и медсестры брали в столовой после обеда, но тут среди прочих закусок оно показалось Федору деликатесом из ряда омаров и крабов.
— Ну, с чего начнем? — потирая руки, спросил Кошкин и потянулся к бутылке с водкой. Он знал, что полетаевские вкусы совпадали с его собственными.
Они сначала приняли по маленькой, закусили сыром. Потом приняли по половине, заев дозу куском горячего мяса. Оставалось подождать пять минут, пока тепло не разольется по всем жилочкам и клеточкам и не придаст радужные цвета уже потускневшим граням этого скучного мира.
Иван Кошкин вдруг громко икнул, потом еще раз, еще и еще. Он стал бить себя кулаком по шее.
— Вспоминает, наверное, кто-то, — пытаясь унять икоту, сказал Кошкин. — Вот некстати.
— Наверняка Федор Устимович, — пояснил Полетаев. — Ты, может, ему сказал, что отдал мне новенького, этого беспамятного Иванова?
Кошкин вдруг перестал икать и бросил на собутыльника удивленный, но вполне трезвый взгляд.
— Федя, ты сказал Кузьмину, что я тебе разрешил наблюдать беспамятного? — с некоторым подобием испуга спросил Кошкин.
— Да ничего я не говорил, не узнает он. Я повожусь с Сергеем Сергеевичем недельку, никто не
