Софья Толстая

стали «дети, которые мараются и кричат, жена, которая кормит одного и всякую минуту упрекает меня, что я не вижу, что они оба на краю гроба». Муж особенно любил свою жену в образе матери — наседки, потому что дети помогали ей «меньше быть эгоисткой». Именно они, дети, одаривали ее ощущением, что она как будто бы за что?то держится.

Печальные мысли о том, что Лёвочке скучно в ее, «бабьем», миру, что она для него была только хорошей нянькой и больше никем, рассеивались в детской, когда она занималась Сережей и Таней. Порой ей казалось, что она только и может делать, что нянчить детей, есть, пить, спать, любить Лёвочку. Иногда сгоряча Соня ссорилась с няней, Машей Арбузовой, но потом ей становилось совестно, и она мучилась. Ведь няня была хорошая. Соня научилась быстро «заглаживать» вину, почти извиняться перед ней, но не до конца. Она прекрасно понимала, что не должна позволять себе расчувствоваться, никто этого не поймет, в том числе и няня. Ссоры с Машей Арбузовой убеждали Соню в том, как она похожа на мама, которая всегда думала о себе, что она самая хорошая женщина, и потому ей все должны всё прощать. А Соне не хотелось быть такой же.

Соню пугало, что дети могут отдалить от нее мужа, что она будет с ним врозь. Она очень переживала из?за этого и вспоминала тетушку Александрин, которая думала, что у Лёвочкиной жены, кроме детской и легких будничных отношений, ничего нет, и она ни на что не способна. Соня очень ценила «тетеньку», понимала, что фрейлина в их жизни играла очень важную роль, на которую сама она вряд ли способна.

Муж продолжал писать роман, принося в семью только les fatigues du travail (усталость от работы. — Н. Н.), и Соня все больше чувствовала себя одинокой. Ей иногда казалось, что она «брошена мужем», не может осуществить его идеала, потому что она — «удовлетворение, нянька, привычная мебель». В общем, она — не женщина, а некая машина, которая греет молоко, вяжет одеяло, ходит взад и вперед, чтобы не задумываться. Соня была убеждена в этот момент, что «писательство его ничтожно», что он пишет про графиню такую?то, которая разговаривает с княгиней такой?то. Но быстро пресекала в себе подобные мысли, прекрасно понимая, что кесарю кесарево. Поэтому у нее — будничная жизнь, а у него — бессмертие. Соня уставала от скуки, и в такие минуты ей хотелось кокетничать хоть с «Алешей Горшком», хотелось злиться на всё, хоть на стул. В общем, хотелось «кувыркаться». Но не с кем. Муж стар и сосредоточен. И Соня сдерживала в себе порывы молодости, переосмысливала «азбучные истины»: как привязать мужа и быть честной женой и любящей матерью. Она понимала, что все это вздор. «Надо не любить, надо быть хитрой, надо быть умной и надо уметь скрывать все, что есть дурного в характере, потому что без дурного еще не было и не будет людей. А любить, главное, не надо» — так думала Соня, но не могла так жить.

За время своего замужества она поняла, что все мужья, прежде влюбленные, с годами становятся холодными, в том числе и Лёвочка. Поэтому ей случалось с ним хитрить, быть мелочно — тщеславной, завистливой. Но ничего подобного она не позволяла себе с детьми. Они стали для нее самым большим счастьем. Находясь в одиночестве, она была себе гадка, а малыши пробуждали в ней самые лучшие чувства. С ними она ощущала себя крепкой, опытной и «немолодой».

Однажды Соня с мужем и детьми, Сережей и Таней, поехали в Москву, которую она безумно любила, и Дмитровку, и душную «гостино — спальню», и кабинет, где Лёвочка лепил свою красную лошадь. В Москве они зажили кремлевской жизнью: за ними присылали карету, в которой все уезжали на весь день к родным. Родители Сони любовались маленькими Таней, которая была умна, быстра, мила и здорова, и Сережей, отмечая в нем кротость и доброту. Тогда в Москве Соня вдруг подумала о том, что все люди женятся не задумываясь, что девушка невеста, выйдя замуж, станет совсем другой, в ней «сломается» весь прежний девичий механизм и перестроится в совсем новый. Здесь очень важен не столько характер женщины, сколько то, кто будет с ней находиться рядом и оказывать влияние на нее. Соня решила, что именно дети меняли ее в лучшую сторону.

Вскоре она поняла, что снова беременна, и не очень была рада этому. Танечку надо было отнимать от груди, и кормление для Сони представляло слишком большой труд. Она всегда очень слабела от этого.

22 мая 1866 года родился второй сын Илья, которого Соня ждала только в середине июня. После рождения ребенка она стала жить с мужем в разных комнатах. У нее сильно болела грудь, и она во время кормления сильно страдала. Поэтому пригласила Маврушу, чтобы та прикармливала «Илина» (Илюшу. — Н. Н.). Ей было горько от того, что ребенок сосал чужое молоко. А муж после этого стал особенно холоден к Соне, и она сидела запершись в своей комнате и злилась, слыша, как в гостиной Лёвочка ораторствует с красавицей Марьей Ивановной, женой управляющего. Соня желала в этот момент, чтобы эта «нигилистка» поскорее убиралась из Ясной Поляны со своим мужем. Впоследствии же она с ней благополучно подружилась.

Но все эти неприятности компенсировались главным — «дети очень милы». Сережа стал ей говорить «ты». Правда, порой огорчал ее: забыл, например, за лето азбуку, которую еще очень хорошо знал зимой. Но это не мешало ей любить «до страсти, до боли, и всякое малейшее страдание приводило в отчаяние, всякая улыбочка, всякий взгляд радовал до слез… Если б я меньше любила детей, было бы легче». Чтобы облегчить Сонины страдания, в Ясную Поляну пригласили первую гувернантку, англичанку Ханну Терсей, которая стала любимицей всей семьи.

Шло время, Соня по — прежнему жила в детях и «в ничтожной самой себе». Четырехлетний сын расспрашивал маму: «Что это, вы книжку пишете?» Соня отвечала Сереже, что когда он вырастет, то прочтет ее. А сама в это время подумала: неужели дети не будут ее любить, прочитав это? Она вся была в противоречиях, но несмотря на это знала, что никто не был счастливее ее. Оставаясь в комнате с детьми, она крестила их, осматривала их кроватки и молилась о них с нежностью и умилением. Она сшила маленькому Сергею — «барину» фрак, который ему очень шел и в котором ребенку было очень тепло. Она вся была, — как заметил ее муж, «в подтирках и в пеленках без конца». Дети были здоровы, сами приходили на террасу, чтобы «подкормиться».

6 октября 1867 года у Сони случился выкидыш, а 20 мая 1869 года в Ясной Поляне родился Лев. Ей было жаль «Лёлю» почти больше всех других своих детей. Соня его постоянно «благословляла, плакала и молилась». 5 июня 1870 года произошел «разрыв» с любимым ребенком: она была вынуждена прекратить его кормить грудью из?за новой беременности. С каждым ребенком она все больше отказывалась от жизни для себя и смирялась под гнетом забот, тревог, болезней и годов. Лёвочка не любил, когда жена выходила из мира детской, кухни и прочей материальной женской жизни. Ему хотелось навечно запомнить ее, как «прелестную, краснеющую мать, как Мадонну с прелестным ребенком на руках».

Соня, конечно, догадывалась, что для мужа магия Мадонны заключалась в материнстве. Не поэтому ли самым дорогим его идеалом, личным мифом стала Сикстинская Мадонна Рафаэля? Теперь литографированный образ божества украшал их спальню. В лике Мадонны, вобравшем в себя огромный мир женской души, Толстой нашел ответ на вопрос: что есть истинная женская красота, в чем заключается семейное счастье? Она стала для Лёвочки не интеллектуальной выдумкой, а «самым дорогим образом», которому в реальной жизни должна была соответствовать Соня с ее врожденной жертвенной любовью к детям.

Метафизику любви Лёвочка в это время сводил к безыскусной формуле размножения. Именно в материнстве он нашел прямое проявление божественной воли. Поэтому брак без детей был для него немыслим, ущербен, силу семьи он нашел исключительно в детях.

Что ж, семья разрасталась, и дом, точнее, бывший флигель, становился тесным, в нем едва нашлось место для кабинета в бывшей кладовой. Доминировавшие в это время семейные интересы почти поглотили писательские, и кабинет мужа стал кочующим в хаотичной повседневности семейного быта. Только спальне был предоставлен статус — кво. Скромное убранство дома выигрывало из?за «живой экспозиции», в углах которой двигались милые дети, очень симпатичные своей простотой, безыскусственностью, отсутствием какого?либо жеманства.

Лёвочкино писательское пространство было предельно минимизировано до размеров «литератора потихонечку». Писательство еще не стало для него и для семьи чем?то fatal, оно не крало его у Сони и детей. Ведь писатель, как догадывалась Соня, — это гипертрофированное тщеславие, способное предпочесть миг славы семейному благополучию. Писательство, к счастью для Сони, не разъедало пока ее семейной жизни. К тому же оно не было агрессивным к ней и детям. Она была спокойна и не хотела верить никаким предчувствиям.