Розанов

беглой. Вообще — ничего беглого, скользящего, мелькающего. Каждая страница не писалась, а выковывалась. И кажется, нельзя усомниться, что мы имеем перед собою книгу, которая

Пройдет веков завистливую даль.

Это — „столп“ вообще русский, чего-то русского»^[713] .

«Он ползет, как корни дерева в земле» (121), — сказал Розанов о народных, почвенных, коренных основах мышления Флоренского.

По свидетельству Розанова, Флоренскому предлагали сделать второе издание его книги, которую вскоре стало невозможно достать даже за высокую цену у букинистов, но он отверг мысль о втором издании, усматривая в книге «какие-то недочеты».

Интерес и значение книги Флоренского заключались для Розанова, помимо «густого собственного меда» автора, в том, что читающий как бы вводится в целую духовную академию всех мыслителей древнего и нового мира, античных трагиков и философов. «Не ее философская и богословская сторона более всего привлекает, не ее „выводы“, направление. Даже не самое содержание. Мне нравится, — писал Розанов, — самое течение ее; мне нравится сам странник, в вечер дней своих или в вечернем настроении души вышедший с такою любовью к людям, древним, новым, всяким, поискать в „лесу истории“, в „степях истории“, цветочков и маленьких, и больших, пахучих и скромных, красивых и некрасивых… Говоря его же словами, — мне нравится более всего его „дружба к человечеству“, белая, тихая, бессорная, бессварная. Книга совершенно лишена полемики. Она собирает только положительные цветы, не вырывая ничего сорного».

Таково было понимание гуманизма Розановым, воплощенное для него в книге Флоренского. И как далеко оно от дышащих злобой и ненавистью «философских» книг социал-демократов, печатавшихся в те годы и переиздававшихся позднее миллионными тиражами как образцы «воинствующей марксистской партийности».

В письме Розанову в мае 1913 года Флоренский рассказывает, в каких настроениях писалась в Сергиевом Посаде его книга. «Выйдешь безлунной ночью в сад. Потянутся в душу щупальцы деревьев: трогают лицо, нет преград ничему, во все поры существа всасывается тайна мира. Мягкая, почти липкая тьма мажется по телу, по рукам, по лицу, по глазам и огустевает, словно осаждается на тебе, и ты — уж почти не ты, мир — почти не мир, но все — ты, и ты — все… В корнях бытия — единство, на вершинах — разъединение. Это единство особенно чувствуется, когда идешь по сельской дороге безлунною-беззвездною летнею ночью. Движешься — прорезываешь густую смолу, а расширившиеся, вросшие друг в друга вещи так и мажут по щекам, по лбу. Первооснова сущего открыла недра свои, и не знаешь — к чему нужна личность»^[714].

Книга Флоренского, писал Розанов, «в каждой строке сладка», ибо она есть «огромное явление нашей умственной жизни». Самое важное во Флоренском — «я», «человек». История его женитьбы, рассказанная в письме Розанову, «по красоте и глубине просится в средневековую легенду»^[715].

Василий Васильевич высказывал сожаление, что некоторых очень важных своих мыслей и наблюдений Флоренский решил «никогда в жизни не печатать и вообще никак не высказывать. Сохранить их в абсолютном молчании и неоповещении кому-либо», чтобы не «запутать ум людей».

Первый издатель Розанова в наше время поэт и критик Юрий Иваск в статье «Розанов и Павел Флоренский»^[716] заметил, что мы, вероятно, никогда не узнаем, о чем именно Розанов и отец Павел Флоренский говорили друг с другом. Однако кое-что из этих бесед или «молчаний вдвоем» нам Василий Васильевич все же поведал. В книге об античных монетах он писал: «Вместе с Павлом Александровичем Флоренским мы — заядлые любовники монет. В письмах мы то любимся, то ссоримся, спорим о земле и о небе; но когда глаза наши устремлены по одной оси и перед нами лежит греческая монета, то мы только потрагиваем за руку друг друга и уже не можем ничего говорить. Мир умолкнул, толпы нет: на нас глянула жизнь из-за двух тысяч лет, и, завороженные ею, мы ничего не видим и не слышим в „юдоли здешней“, идеже бысть „скрежет зубовный и окаянство“»^[717].

Тот же Юрий Иваск писал в предисловии к тому избранных произведений Розанова, изданному 40 лет назад в Нью-Йорке: «Если бы Розанов был французом, англичанином, немцем, американцем, то давно уже… появилось бы полное собрание его сочинений, с комментариями, в 25–30 увесистых томах! Были бы изданы также однотомники страниц в тысячу. Но он был писателем русским, гордился этим своим званием, и от русской своей судьбы не отрекался, хотя судьба эта, как известно, ни писателям нашим, ни нам, читателям, не благоприятствует»^[718]. Розанов разошелся с революционной эпохой, и эпоха ему за это жестоко отомстила.

Глава четырнадцатая «В ЭТОТ СМУТНЫЙ ГОД»

19 июля (1 августа) 1914 года Германия напала на Россию, началась мировая война. Большевики были единственной партией в стране, желавшей поражения своему Отечеству, Родине.

Иная точка зрения была у русского народа. Ее-то и выразил Розанов в своей книге «Война 1914 года и русское возрождение», появившейся осенью 1914 года.

Летом того же года он писал в «Мимолетном», что «война 1914 г. страшна и вполне апокалиптична, потому что это есть „светопреставление“ науки». «Никогда нельзя было ожидать, что именно наука „светопреставится“, — такая объективная, ясная и спокойная, но вот именно она „светопреставилась“. Не страсти, не поэзия, — а холодная, позитивная наука. Огюст Конт, который был „как все“, — встал на руки, вытянул ноги кверху, что-то неубедительное и непонятное забормотал, расстегнул „невыразимые“ — и „пошел вперед“ („совершается процесс“). Вот бы ахнул Достоевский»^[719].

И в то же время война 1914 года стала проявлением героизма и терпения. Писатель приводит многочисленные документы, письма того времени, запечатлевшие подъем патриотических чувств любви к Родине. Однако, когда повезли в Петроград тела Шувалова, Воеводского, Бобрикова, кн. Кильдишева, братьев Катковых и еще многих других, старики качали головами: «Как юноши лейб-гвардии конного полка, из первых аристократических семей, могли поскакать прямо на пулеметы», — то никому не приходило на ум, что они дали тон войне, — как регент «задает камертоном» тон поющему хору… Все — бросились! Все — за ними!.. И война повелась в этом быстром, неудержимом, восторженном духе.

Родители рыдают и будут рыдать, пишет Розанов, но Россия будет помнить и благословлять, а умереть «благословенным всею страною» — это прекрасно и это счастливо и для юноши, и для старика… И вот также «первым подскакал» к неприятелю и погиб Олег Константинович, сын великого князя. Всё — «первым», все «вперед»^[720].

Историческая правда была на стороне русского народа и его певца Розанова, хотя нам семь десятилетий пытались внушить обратное: будто интересы и чаяния русского народа выражали «разрушители» и «погромщики» национального уклада русской жизни, приведшие страну к поражению 1918 года.

Ныне забыто, что война 1914 года была названа Отечественной, как и война 1812 года. Не случайно строки главной песни Великой Отечественной войны против фашизма «идет война народная, священная война» родились на волне общенационального подъема 1914 года и были использованы B. И. Лебедевым- Кумачом в 1941 году из песни Первой мировой войны.

Когда Розанов подарил свою книгу о войне 1914 года C. Н. Булгакову, тот в письме 27 ноября 1914 года благодарил «за самую прекрасную книжку Вашу, которую я местами читал с волнением и восхищением.