Масловой. Грех Нехлюдова не противоречит гражданским и церковным законам, и церковь отпускает его не с большими проволочками, чем употребление молока во время поста. Поэтому Розанов предлагает форму брака через мену колец при опосредованном участии церкви.
Розановым изначально владела идея пересоздания мира по законом красоты и гармонии в его собственном понимании, приближающаяся к народным мифо-поэтическим воззрениям. И он творит свой розановский миф подобно старозаветному пророку, создает современную «сказку».
В процессе этого мифотворчества он опирается на традиции мировой культуры, восходящие и к Древнему Египту, и к Ветхому Завету, и к Евангелию. Проецируя все это богатство на русскую литературную классику, Розанов в то же время едко с ней полемизирует, проявляя свою способность взглянуть на нее с разных сторон, сочетая розановскую парадоксальность с народной непосредственностью.
Отсюда интимный стиль повествования, словно сама Катюша Маслова творит свою легенду о заветном колечке-талисмане или некий персонаж из народа рассказывает счастливую версию судьбы Карениной, как все могло бы быть лишь в сказке со счастливым концом.
В одно из воскресений Катюша приходит к священнику и говорит: «Я люблю и, кажется, любима; в предупреждение несчастия — благослови меня, отче, в брак и дай кольцо, именное и с днем моего рождения» (надпись на внутренней стороне ободка). Священник благословляет ее, а позднее дает от имени церкви обручальное кольцо с надписью.
И вот пришел вечер, «настала минута, подробно описанная Толстым, непредвиденно, внезапно, и каковые минуты, увы, были и всегда останутся до конца мира. Тут — транс! Тут — самозабвение! Тут — потемнение рассудка; слабость ног и рук, парализованных от любви, незащищенность… Ибо если бы Богом не была вложена в женщину эта слабость и пассивность, кстати связанная с прелестнейшей и самой глубокою женской чертой, так называемой „женственностью“, — мог бы размножению быть поставлен предел капризом ее, своеволием. Но теперь как мужчине дан порывистый напор, так женщине дана нега и слабость сопротивления».
Имея же на пальце обручальное кольцо, в минуту восторга, от него и ее заражающего, она лепечет ему: «Если ты любишь меня и не для погубления теперь со мною: обручись этим кольцом, надень его с моего на свой палец и дай мне свое такое же церковное кольцо, также именное с обозначением дня рождения».
Зная настроение Нехлюдова в этот час, его подлинное и глубокое восхищение Катюшей, можно не сомневаться, что он обручил бы ее себе. И она, и младенец ее были бы спасены от осуждения. Но предположим другое: происходит соблазнение наивной девушки злым человеком. Он, конечно, не дал бы залогового кольца. Гипноз девушки моментально проходит. Он не любит ее, он как волк… «Пыл ее в ту же секунду спал бы до ледяного равнодушия. Она закричала бы, забилась. Ничего бы не произошло».
Обручальное кольцо, по мысли Розанова, соблюдая авторитет церкви, отпускало бы только на длинной нити как девушек, так и юношей, для заключения союзов действительно «по взаимному согласию» (формула венчания), предоставляя им самим определить момент заключения этого супружества.
Но возьмем ту ситуацию, какую описал Толстой, продолжает Розанов. А именно, что вскоре Нехлюдов оставляет Катюшу и уезжает. У нее его кольцо и ребенок. Его тетушки ее не осуждают. Ей нечего таиться. И их одинокий, не нужный миру дом оживляется криком «нового жителя земли» и «счастливой матери». Собственная жизнь старых дев будет согрета… Наивная нарочитость мысли Розанова сочетается здесь с его идеалом «старосветских помещиков».
Свою мифологему на основе толстовского сюжета Розанов завершает оптимистическим выводом: «Горестный эпизод, рассказанный в „Воскресении“, с нелепою и тоскливою попыткою Нехлюдова жениться на действительной проститутке трансформировался бы так: 1) Человечество увеличилось бы на одну мать и одного ребенка. 2) Оно уменьшилось бы на одну проститутку и одно детоубийство».
Вопрос о «незаконных» детях, поднятый Розановым в печати в 1890-е годы, был, в сущности, вопрос о полном признании законом религиозным и гражданским неузаконенных сожительств и уравнении их с браком. «Позвольте мужу и жене, сожителю и сожительнице судить, что для них „зло“: разойтись — это зло, а умереть, „сожительствуя“ до гроба, — это благо». Слова эти написаны в связи с принятием пасторским собранием столичного духовенства мер для борьбы с «незаконными сожительствами».
Большинство подобных внебрачных сожительств приходилось на холостяков, которым, как офицерам, солдатам, учащимся высших заведений, запрещалось жениться без особого на то разрешения начальства. Розанов приводит любопытную историческую справку. До Петра Великого в России холостячества не было. Всякое лицо, достигшее брачного и возмужалого возраста, женилось или выдавалось замуж. Неженившиеся шли в монастырь, незамужние тоже или становились черничками, оставаясь в мире. Бобыли и бобылки не имели никакого значения в населении.
Со времен Петра I пошли холостяки — сначала только переселившиеся к нам из-за границы иностранцы, мастеровые; потом запрещено было жениться детям дворян, не поступившим в школы и на службу государству. Число холостяков особенно возросло с того времени, как было создано и увеличилось регулярное войско: дети духовенства, не поступившие в школы, брались в солдаты; поместные дворяне в молодости призывались на службу и оставались холостыми.
Состоящим на военной службе для вступления в брак требовалось дозволение начальства: с 1722 года — для гардемаринов, при Екатерине II — для служащих в пехотных полках, а с 1833 года — вообще всем служащим. В 1870-е годы узаконен был особый брачный возраст для офицеров, которым до 23 лет вовсе не разрешалось вступать в брак, а от 23 до 28 лет они могли жениться с дозволения начальства, но с представлением в обеспечение семьи 5000 рублей.
В крестьянстве во времена крепостного права холостячества не было. Интересы помещиков требовали иметь больше «тягол»; с каждым браком число тягол увеличивалось, потому что тягло налагалось на женатого крестьянина. До всеобщей воинской повинности 1874 года в деревне было в обычае женить 18-летнего парня на 16–17-летней. Там не виданы и не слыханы браки стариков, 60-летних тайных советников с 16-летними институтками. Холостяки в деревнях встречались только между дворовыми. С уничтожением крепостного права холостячество стало развиваться и между крестьянами. К концу века холостячество достигло широкого распространения не только в высших, но и средних и низших слоях общества.
И вот рождались дети от холостых и выбрасывались кто куда. Вопрос о «незаконнорожденных» Розанов понимал как право закона и религии отнимать у детей их родителей, а у родителей — их детей. Характерен в этом отношении диалог с церковником, приведенный в розановской статье «Святое чудо бытия»:
«— У вас нет детей!
— Есть: вот, Ваня.
— Да нет, это Ваня Семенов, по имени Семена, духовного отца, вот того лавочника из зеленной лавки, которого вы второпях позвали в крестные отцы. Ему он и сын, духовный сын, по связи в таинстве крещения, по усыновлению. А вам он никак.
— Да я его родил?
— Да нам наплевать. Это физиологический акт… Мало ли кого вы родили, всех и считать вашими детьми. По нашим законам позволительно вам родить от каждой девки в номерах: так вы воображаете, что так все эти дети за вами и будут пущены…
— Нет у вас сына. Он — Семенов, по зеленщику, у которого вы забирали картофель и капусту тогда по осени. Ведь сами-то вы Колотилин!
— Колотилин.
— Колотилин и Семенов — что же общего? Чужие вы. Не родные вы.
— Ну а если бы не сын, а дочь, и вот ей семнадцать лет, а мне сорок семь: можно бы мне на ней жениться?
— На дочери!
— Да ведь вы говорите, что „не дочь“, или вот о сыне — что он „не сын“. Вы как-то врете: „сын“ и „не сын“, „дочь“ и „не дочь“. Очевидно, вы знаете, что он — мой сын.
— Конечно, знаем.
— Ну?
— Но не признаем».
