Потом секретарь, оправившись от смущения, заговорил:
— Мне неудобно, Варя. Это вообще-то как будто меня не касается. Это личный вопрос. Но все-таки кто же отец ребенка? Интересно все-таки... Мы свои...
— Один гражданин, — сказала Варя насмешливо, — пожелавший в общем остаться неизвестным...
— Так, так, — секретарь забарабанил пальцами. — И желания отца и матери в общем совпали, чтобы остаться неизвестными?
— Нет, — сказала Варя, улыбаясь весело, — мать известна. Я мать. И вот, как женщина с ребенком, я прошу тебя пустить меня на производство. Мне там легче будет. Не надо бегать. Мне сейчас нельзя бегать...
Дня через три ее желание было исполнено. Она вошла в тот цех, где работает Добряков и где она работала когда-то. Это было утром.
Добряков увидел ее и обрадовался. Она идет к нему мириться. Наконец-то! Он был великодушен, Добряков. Он не хотел напоминать ей о происшедшем. Чтобы замять неприятные объяснения, он решил сообщить ей сразу же, что приглядел в комиссионном магазине материю на весеннее пальто для нее. Называется парижский кастор. Нежно-коричневый цвет, легкий ворс...
Но Варя прошла мимо, не заметив его. Он посмотрел ей вслед. Она шла медленно, в желтых сапожках, в кожанке. Она вошла в конторку.
Из конторки она вышла вместе с начальником цеха. И они пошли меж станков.
— Здравствуй, — сказала она, — товарищ Добряков.
— Здравствуй, товарищ Лугина.
И ни тени иронии. Очень серьезно. Добряков даже с заметным почтением произнес это обычное приветствие.
Лугина обошла с начальником весь цех. Потом подошла к Добрякову.
— Я, — сказала она, — прошу тебя, товарищ Добряков, забыть все, что было между нами. Я работаю здесь мастером...
Добряков не сразу понял, что она хочет сказать. Он сначала подумал, что она просит забыть, что они разошлись, и помнить, что он отец. Он обрадовался вначале...
Но она продолжала:
— Я прошу забыть, товарищ Добряков, что мы когда-то были с тобой в каких-то отношениях. Это надо сейчас забыть...
Добряков наконец понял, в чем дело. Он побледнел. Но утвердительно мотнул головой.
— Хорошо. Я ничего не позволю...
И действительно, он все время держался хорошо.
Лугина здоровалась с ним по утрам, недолго говорила о делах. Иногда советовалась. И в этом нет ничего удивительного. Начальник цеха с ним тоже советуется.
Потом Лугина ушла надолго.
Было известно, что она родит...
После работы Добряков, как обычно, обтирал станок, прибирал инструменты, когда к нему подошла шустрая Катя Потехина.
— Слушай, Добряков, ты к Варе Лугиной как относишься?
Добряков поднял голову.
— А тебе какое дело? Ты чего прилезла?
— Не груби, — попросила Катя. — Я никуда не прилезла. У меня есть поручение от ребят. Дело в том, что Варя Лугина родила и мы собираем на подарок ребенку. Это дело добровольное, кто хочет. Не хочешь — не надо. Ребенок и без тебя обойдется...
Добряков покраснел.
— Ты не тараторь, погоди. — И стал расстегивать спецовку.
Во внутреннем кармане у него лежали в одной пачке документы и деньги. Он вынул из нее сто рублей и протянул Кате. Потом, подумав, дал еще десятку.
— Куда это? — засмеялась Катя.
— Ты же сама сказала — ребенку на подарок...
— Так ты смотри, сколько даешь, — развернула деньги Катя. — Все давали — кто пятерку, кто десятку. Симаков дал пятнадцать рублей. А у тебя, смотри, сотня и еще десятка. Ты что пьяный?
— Не твое дело, — отодвинул ее руку Добряков. — Тебе поручили собирать на подарок — ты собирай. А это не твое дело — разглядывать, кто сколько дает. Может, я и две сотни дал бы, но у меня с собой нету...
— Вот это я понимаю! — восхитилась Катя. — Я даже не думала, что ты такой парень. С размахом...
— Ну, ладно, иди, иди! — слегка подтолкнул ее плечом Добряков. — Не люблю эти разговоры...
Все были уверены, что Добряков не такой парень, чтобы вдруг потерять душевное равновесие. Но он потерял его. И случилось это как-то просто, еще зимой, когда начались у него по ночам непонятные приступы беспокойства.
Иногда он хотел ночью же встать и пойти к Варе, хотел плакать и просить у нее прощения. Он же совсем не виноват. Ну, сказал глупость — неужели из-за этого надо портить дружбу, разрывать любовь? Ведь он любит ее. Он жить без нее не может.
Но, зная Варин характер, он все-таки не решался идти к ней. Он сидел на тахте и думал. Он думал о том, что теперь он вовсе конченый человек.
Иногда находили приступы озлобления. Он ругался. Он кричал наедине с самим собой, что она истеричка, эта Варька. И зачем он только связался с ней? Это же хамство с ее стороны! Это даже не по- комсомольски...
Но приступы озлобления были кратковременны. Добряков опять тосковал. Он перестал бывать в театрах, не занимался спортом. Он даже работать стал значительно хуже. Он ходил какой-то сонный, потерянный, будто заболевший.
И так проходили дни, декады, месяцы.
Летом он взял отпуск и никуда не поехал. Он почти весь отпуск просидел у себя в комнате, мрачный и апатичный.
Все расчеты его пошли насмарку. Старое расписание засиживали мухи.
Однажды к Добрякову зашли приятели. Они позвали его в Парк имени Горького. Он пошел неохотно.
В парке было большое гулянье. Добряков шел по парку в кругу друзей. Он повеселел немного. Он шел и хлестал себя веточкой по крагам.
И вдруг увидел Варю.
Она шла ему навстречу по Ландышевой аллее. Горели фонари. Крутились карусели. Она шла не одна, а с каким-то парнем. Парень с виду провинциальный, очень молодой. Лет, должно быть, семнадцать. Галстук заколот английской булавкой.
Добряков взглянул на него и озлился. Нашла уже себе кавалера! Добряков хотел, как говорил он, из принципа пройти мимо. Но не мог пройти. Остановился и сказал грубо:
— Подожди.
— Ну, жду, — улыбнулась Варя. — Надо бы сначала поздороваться...
— Здравствуй, — сказал он все еще грубо и, не стараясь скрыть озлобление, покосился на парня. — Ребенок где?
— Дома.
— А ты гуляешь?
— Гуляю, — кивнула Варя. — Вот брат ко мне приехал. Показываю ему Москву. Познакомьтесь...
