Такое лицо могло быть у богатого купца, у содержателя большого постоялого двора, даже у молодого священника.
Такое лицо было у атамана одной из самых крупных банд, отличавшейся особой свирепостью.
Лазарь предложил ему еще раз закурить, но он отказался:
— Труху куришь. Комиссары могли бы тебе папиросы выдать. Дешево они тебя ставят! Очень дешево…
Я не расслышал, как отозвался Лазарь на эти слова, потому что мое внимание отвлек Венька.
— Интересно, — сказал он, — что мне теперь ответит Юля. По-настоящему, она должна бы написать мне.
Веньку уже не интересовал Воронцов и его разговор с Лазарем Баукиным. Для Веньки в эту минуту Воронцов уже был, как говорится, пройденным этапом.
Я вспомнил, как он загадывал еще ранней весной: «Вот поймаем «императора» — и наладим все свои личные дела. Что мы, хуже других?»
Я вспомнил душную, предгрозовую ночь накануне этой поездки, когда Венька писал свое первое в жизни любовное письмо. Потом, мне казалось, он забыл о нем, занятый всем хитросплетением этой сложной операции, прошедшей, однако, незаметно для нас.
Я, например, так и не понял, как это случилось в подробностях, что Баукин, которому не доверял Воронцов, все-таки оказался на Безымянной заимке и сумел повязать «императора» с помощью его же телохранителей. Впрочем, двое из приближенных были уничтожены. Остальных же Баукин заставил покорно сопровождать «императора», может быть, в последний путь.
Мне все это представлялось удивительным в те часы, когда мы ехали по тракту, возвращаясь в Дудари.
А Венька, кажется, ничему не удивлялся. Он теперь говорил только о том, ответит ли, Юля Мальцева на его письмо и что именно ответит.
Он теперь не выглядел таким уверенным, боевитым, неутомимым, каким я видел его в эти дни и сутки перед самой операцией и во время операции, когда он цепко удерживал в своих руках тонкие и трепетные нити этого опасного и неожиданного дела, организованного им.
В эти дни он почти не разговаривал со мной по-приятельски, не советовался и даже что-то, как мне думается, скрывал от меня.
А сейчас он вдруг сник, будто опять заболел, и, похоже, спрашивал моего совета, говоря:
— Просто не знаю, что делать, если она мне не ответит. Это будет уж совсем ерунда. Я ей написал, думал, что она ответит…
И в выражении его глаз было что-то тоскливое. Он как будто разговаривал сам с собой:
— Я чего-то лишнее ей написал. Можно было подумать и написать получше, если бы было время. Но все равно, я считаю, она должна мне ответить. Если она мне ответила, то письмо, наверное, уже пришло. Конечно, пришло…
После этих его слов, произнесенных на редкость растерянным голосом, мне почему-то стало казаться, что письмо это еще не пришло и, может быть, никогда не придет.
Мне стало жалко Веньку. Но я ничего не сказал.
У нас была нормальная мужская дружба, лишенная сентиментальности, излишней откровенности и холуйского лицемерия.
Вероятно, если бы я попал в беду, Венька бы не решился вслух жалеть меня или успокаивать.
У каждого есть свое представление о силе своей. И каждый поднимает столько, сколько может и хочет поднять.
Вмешиваться в сугубо личные дела, уговаривать, предсказывать, жалеть это значит, мне думалось, не уважать товарища, считать его слабее себя.
Поэтому я промолчал.
И момент для разговора был уже неподходящий.
В лесу с двух сторон тракта вдруг одновременно затрещали ветки кустарника, зафыркали лошади и зазвучали голоса.
Воронцов поднял голову, потом приподнялся на локтях.
— Ляг, — сказал ему Лазарь.
Но Воронцов не лег, а присел и улыбнулся.
Лазарь взмахнул над ним плетью.
— Ложись, я тебе говорю!
И мужик, сидевший в передке телеги, опасливо оглянулся на Воронцова. Потом тихонько потянул его за могучие плечи:
— Ложись, Константин Иваныч. А то опять свяжем. Нам недолго. Для чего ты сам себя конфузишь?
Воронцов мельком взглянул на него, будто вспоминая, где он еще раньше видел его. И, должно быть не вспомнив, отвернулся.
Ветки в лесу трещали все сильнее, все ближе к нам.
Венька побледнел. Я видел, как бледность проступила на его коричневом от загара лице, и я, наверно, побледнел тоже.
Мне подумалось, что это бандиты пробираются по лесу на выручку Воронцову. Но из леса на тракт с двух сторон выехали конные милиционеры.
Их было много. Новенькая, недавно выданная форма — синие фуражки с кантами, синие гимнастерки с блестящими пуговицами — красиво и неожиданно выделялась на фоне пыльного тракта и пыльных придорожных кустов.
Воронцов лег. Потом опять сел и засмеялся ненатуральным, болезненным смехом.
— А все-таки, Лазарь, не шибко тебе верят комиссары! Продать меня доверили, а охранять не доверяют. Нет, не доверяют. Милицию вызвали. Боятся: а вдруг ты меня отпустишь? Вдруг я уйду…
На тракт выехал наш начальник. Он уже успел переодеться в Дударях в новую милицейскую форму, сменил коня и, величественно—грозный, неузнаваемый, приближался к нашей группе, похлопывая по взмыленным конским бокам короткими толстыми ногами в стременах.
Венька, конечно, заметил начальника, но сделал вид, что не замечает, и, проехав чуть вперед, заговорил о чем-то с Лазарем, склонившись к его плечу.
Оба они потом посмотрели на начальника и, как мне показалось, презрительно улыбнулись.
Начальник сам подъехал к Веньке и спросил, о чем он разговаривал с Лазарем. Видно, улыбка Веньки не понравилась начальнику.
— Ни о чем я с ним не разговаривал, — ответил Венька. — Просто я извинился перед ним за этот хоровод…
— Какой хоровод? Ты что, милицию считаешь хороводом?
— Я считаю, — твердо, и дерзко, и довольно громко сказал Венька, — что милиции не было, когда брали Воронцова. Люди сами, без нас, это все сделали, вот эти люди. По своему убеждению. И не надо было сейчас им показывать, что мы им не доверяем, когда все дело уже сделано. Можно подумать, что мы какие- то трусы и боимся, что Воронцов убежит. Я бы на вашем месте…
— Вот когда ты будешь на моем месте, тогда и будешь учить, — остроумно перебил его начальник. — А пока я еще, Малышев, числюсь начальником, а ты много на себя берешь. Больше, чем надо, берешь. Не пожалеть бы тебе об этом!..
— Все равно, — упрямо сказал Венька, все больше бледнея от обиды и злости, — все равно я на вашем месте хотя бы извинился. Вот хотя бы перед Баукиным…
— Буду я извиняться перед всякой… перед всякой сволочью! — выкатил нежно—голубые глаза начальник и, тронув Лазаря Баукина за плечо, велел ему проехать вперед. — И вы проезжайте вперед, — приказал он другим всадникам из группы Баукина.
Я увидел, как, проехав вперед, Баукин и его товарищи оказались в окружении конных милиционеров.
У Баукина за спиной все еще висел обрез, в руке была плетка, но он уже выглядел арестованным.
Мое сердце тронула обида, может, самая горькая из всех, какие я испытывал в ту пору. Мне показалось нестерпимо обидным и оскорбительным, что Костя Воронцов, ненавидимый нами, выходит, был прав, когда
