цена. Большой медяк, но как говорят в Империи: большой медяк легче маленького червонца. Поначалу люди смеялись, а потом перестали: дело так хорошо пошло, что теперь не тын деревянный отделяет маленькую детскую площадь от взрослой большой, а узорчатая решетка из железа, все видно, внутрь и изнутри, но при этом безопасно для детишек, потому как высока решетка и острыми пиками выставлена вверх, от лихих людей или зверей. Бедовый лимуриец и еще утеснился, выгородил кусочек пространства — вещи хранить, с которыми горожанам тяжело по базару ходить. Вещи — не дети, лежат смирно, в устроенных для них клетках, бессловесные: на каждое место две одинаковые пайсы, одна пайса на вещь положена, другая — у того, кто на хранение сдал. У иного и украдут пайсу, да получить по ней не свою поклажу — не так-то просто, память-то есть у охранника, кто сдавал, когда… С детьми еще проще, но дети живой народ и капризный…
— …Я бы и сама с тобою с удовольствием посидела, чем давиться в этой толпе, да тетушку жалко. Еще всякие дураки схватить или шлепнуть норовят, знаешь как неприятно…
— То-то ты каждый раз сияешь медным казанком, да хихикаешь, да перемигиваешься с каждым молодым прохвостом, кто поодаль тереться начинает…
— Тетушка!..
— Вот тебе и тетушка. Ой, да разве же я тебя ругаю… Дело-то молодое. Ведь я со своим тоже тут же на базаре и познакомилась… Я ему говорю: что ты хваталки свои жирные распускаешь, сейчас отшибу! А он — да я споткнулся! Он споткнулся… Угу… Эй! А почему два? Всегда один была цена, всем известная!.. Так он же у него на руках… Нет, милый, вот что: за мальчика один большой, а за щеночка — один малый, и не спорь. Да, не спорь, а то я сейчас до самого Лимы доберусь, чтобы он тебе этот медяк, снявши тебе портки… То-то же. Лин, мерка при мне, пожелай нам удачи в покупках, и мы пошли, постараемся недолго. Эй, привратник удалой, нос морковкой! На еще малый медяк, дай леденец. Кушай, молодой господин, мы скоро.
Что поделаешь, ждать — значит ждать. Хотя обидно. В дворике кроме Лина было еще несколько детей, примерно, как пальцев на обеих руках, но точнее Лин сосчитать не умел. Мусиль и Мошка обещали со временем научить… Зиэль тоже умеет считать и писать, но и Зиэль вот-вот из его жизни… Лин заморгал, пришлось вздохнуть поглубже, раз и другой, чуть не подавился. На лавке рядом оказалась девчонка, одних с Лином лет, потому, видать, и подсела, что остальные либо малышня, либо родственники, братья-сестры, которые друг с другом общаются…
— А ты не местный, да?
— С чего ты взяла?
— Светленький! — Девчонка захихикала и поправила чепчик, запихнула под него кудрявую прядку..
Действительно: все вокруг были темноволосы, даже Зиэль, один только Лин русый, и кожа у него не такая смуглая, как у окружающих… Надо же, а раньше он никогда о таком не задумывался… Лин почесал затылок под шапкой и решил, что нет смысла сердиться, не на что ведь.
— Да. С побережья пришел, с запада. — Помолчал и добавил зачем-то: — Пять дней пути.
— А с побережья — это морского или речного? Или озерного?
— С морского.
— Ух ты! С настоящего большого морского побережья? И чаек видел?
Лин усмехнулся и покрутил головой:
— И чаек, и акул, и длинношеев. И в шторм попадал, правда, только на берегу.
— Ужас! А что такое шторм?
— Шторм — это когда ветрина дует так, что деревья и папоротники ломает, а волны — вот как этот дом высотой.
— Врешь! Ой, то есть, не может быть, чтобы такие волны были. У нас на Удачке таких не бывает. И даже на Великой не бывает… Я сколько раз была на Великой!..
— У вас на Удачке… А у нас бывают. Даже когда вообще ветра нет и яркое солнце — все равно есть на море маленькие волны, но они — маленькие — больше, чем ваши большие.
— А море — правда, что разного цвета? — девчонка спросила и даже съежилась слегка, словно опасаясь, что Лин опять посмеется над ее глупостью…
Но Лин отнесся к вопросу со всей серьезностью и даже прикрыл глаза, чтобы припомнить поярче:
— Ты знаешь, да. Точно: оно и синее бывает, и зеленое, и такое… вот как у тебя браслетик.
— Бирюзовое?
— Да, бирюзовое. И серым бывает. Когда как.
— Ты и плавать в море умеешь?
— Ну да. Только лучше плавать там, где нет акул и длинношеев, не то сожрут.
— Как я мечтаю увидеть море! Хотя бы разочек, хотя бы одним глазком, так мечтаю! А ты видел и жил.
— Да, много лет. Тебя как звать? Меня — Лин.
— А меня — Уфина, — девочка привстала со скамейки и присела в заученном поклоне.
Лин решил не вставать, да и не знал он — как ему отвечать по местному обычаю.
Гвалт стоял на базарной площади, кричали продавцы, ржали кони, дудели какие-то трубы… И этот немыслимый шум послужил своеобразной завесой двум детям, которые едва познакомившись, почувствовали друг к другу внезапную привязанность и доверие. Да, такое случается в подлунном мире, и не только на заре жизни.
— А почему уехал? И где ты сейчас живешь?
— Я? Я… это… Мне пришлось бежать, потому что меня нафы съесть хотели.
— Нафы??? Боги! А за что? А ты?..
— Ни за что, за то, что мне выпал жребий — попасть им в дань, вот и все.
— А как ты от них убежал?
Лин взялся, было, рассказывать и осекся… Хотя… Зиэль не запрещал ему об этом говорить, это точно… Да и откуда он узнает?..
— Так и убежал. Не убежал, а ушел наутро. Нас той ночью двое было: у меня нож, у Зиэля меч. Хвала богам, что меч у него был заговоренный, не то оба пропали бы. Зиэль — это воин, черная рубашка, на коне. Это мой друг, он взрослый и согласился помочь мне добраться до Шихана. Думаю в гладиаторскую школу пойти.
— Ах! Ну, вот почему все мужчины такие отважные! — Уфина по-взрослому всплеснула смуглыми ручками и ударила себя по юбкам. — А мне всю жизнь о рукоделье да кастрюлях думать! Ты вот этим ножом против них бился? Против самих нафов!
Румянец густо залил щеки и уши Лина, аж лоб и затылок вспотели. Он помнил тот ужас ночной и ту смертную тоску, когда он сидел возле очага, ждал утра и слушал покаянные рыдания Мусиля… Какой же из него храбрец, когда он был до самого донышка напуган… раздавлен и потерян… Стыдно-то как… Она о нем вон что думает, а он…
Гвоздик под лавкой зашевелился и растерянно захныкал: хозяину плохо, но не понять, почему ему плохо… Это не страх, и не голод, и не злость…
Лин воспользовался предлогом и с облегчением нырнул головой под лавку:
— Гвоздик, ты чего?.. Не плачь, маленький, все хорошо.
— А кто у тебя там? — Лин скосил взор: маленькая голова в зеленом чепчике тут как тут.
— Гвоздик. Это мой щенок охи-охи. Я его, можно сказать, от тургуна спас. — Лин брякнул и тотчас, словно эхо, услышал собственные слова, и обмер, осознав сказанное: ну все, лечь на землю и сгореть алым пламенем! Не Лин, а герой Аламаган, сиятельный и богоравный!.. Вот что у него за язык! Помело, а не язык! Правильно Зиэль на него ругался.
— Ааах… Лин… Ты… я тебя обожаю…
Лин опять скосился: нет, в глазах у девчонки ни тени насмешки и недоверия, только восхищение… А это, оказывается, приятно… Еще никто никогда в его жизни им не восхищался, разве что Гвоздик перед обедом, когда видел плошку с едой в руках у Лина.
— Не… я…
