белого каления.
— Мне-то всегда это удавалось, а Жорж… я вижу, делает успехи…
— Да, делает; il se dresse a mon usage…[290] Он умней, чем я думал. Ну и разозлился же я…
— Ну, теперь-то ты, наверно, доволен…
— Чем же я должен быть доволен?
— Тем, что кровь в тебе взыграла…
— Eh bien! C'est vrai…[291]
— Так прощай, мне пора… уже восемь…
— Куда ты?
— В театр, на галерку, — сказал Павел и со шляпой в руках направился к двери.
— Eh bien, подожди, дай мне одеться! Так и быть, сведу тебя в нашу ложу.
Он позвонил Жоржу, который на сей раз не заставил себя ждать.
— Mon frac et ma voiture! [292] — приказал Мстислав и добавил, немного погодя — Можешь взять себе мое венское пальто…
— А я ничего не получу? — спросил Павел.
— Eh bien! Я поговорю с дядей об этом, как его, Вун… Вин… Ван… неважно, — о муже Помпалинской… Надо что-то придумать.
Четверть часа спустя Мстислав и Павел входили в ложу первого яруса. На сцене шел второй акт оперы Мейербера. В ложе напротив виднелись римский нос и худое, вытянутое лицо княжны, обрамленное пышными волосами. Она была так поглощена пением и игрой, что, казалось, вся ушла в происходившее на сцене. Рядом с ней восседала мамаша в горностаях. Увидев входящего в ложу Мстислава, она незаметно улыбнулась, но тотчас отвела глаза и с преувеличенным вниманием стала смотреть на сцену.
— Бррр! — пробормотал Мстислав. — J’ai du guignon aujourd’hui! [293] Прелестное vis-a-vis! A, теперь мне понятно, почему ты так жаждал попасть сегодня в театр! J’y reconnais la blanche main de ma mere! [294]
Oh сел вполоборота к публике и, откинувшись на спинку кресла, полузакрыл глаза. Так с застывшим ли-* цом, неподвижный, как мертвец, просидел он до конца действия.
Напрасно Моисей в широком черном плаще большими шагами расхаживал по сцене, сочным баритоном призывая свой народ уйти из неволи и земли египетской; напрасно сливались в чувствительных дуэтах звонкое сопрано красавицы иудейки и чистый тенор сына фараона (в их сердцах чувство боролось с долгом, и они никак не могли решить, отречься им от своего народа или друг от друга); напрасно неслись жалобные стенания и грозные проклятия взбунтовавшихся рабов, а в ответ им торжествующе гремел хор надменных владык Египта. Ни воинственные призывы полководцев, ни душераздирающие вопли угнетенных, ни полные отчаяния рулады разлучающихся влюбленных — ничто не трогало Мстислава и не могло поколебать его стоически высокомерного безразличия.
Свет рампы освещал правильные черты его лица, подчеркивая восковую бледность кожи, отражаясь в холодных, как кристалл, полузакрытых глазах и падая на высокий лоб, который делали еще выше залысины среди коротких поредевших волос. Когда занавес упал и раздался гром аплодисментов, Мстислав, еле шевеля губами, прошептал:
— Dieu! Comme ils sont betes! [295] И чего они охают, вопят, беснуются.
Княгиня наклонилась к дочери и, прикрываясь веером, сказала с усмешкой:
— Regarde ton vis-a-vis, Stephanie! [296]
Стефания, словно очнувшись, обратила мечтательный, еще затуманенный волнением взор в ту сторону, куда указывала мать, и, вздрогнув всем своим жалким, уродливым телом, прошептала:
— Oh, maman! C’est un cadavre! [297]
— Non, ma chere, c’est ton futur! [298] — отрезала княгиня, и по ее поджатым губам и взгляду, брошенному на побледневшую дочь, видно было, что у нее достаточно сильный характер, и она не потерпит непослушания, В середине антракта Мстислав вдруг вскочил, как подброшенный пружиной.
— Не нанести им визита просто невозможно, это было бы de la derniere inconvenance [299]. Пойду и сюда больше не вернусь. А ты, если хочешь, можешь смотреть до конца эту крикливую трагедию.
И, закрывая за собой дверь ложи, прошептал:
— C’est a en devenir fou! [300]
Через минуту он уже стоял за креслом княгини — чопорный, с шапокляком под мышкой. Длинные, худые пальцы княжны дрожали под кружевными манжетами, но княгиня, не обращая внимания на смятение дочери, с величественно благосклонной улыбкой обсуждала со своим чопорным гостем достоинства оперы и сравнивала голоса певцов. Лорнеты со всех сторон устремились на ложу аристократки, и имена княжны и молодого графа передавались из уст в уста. Расчет графини Виктории оказался верным. Мстислав был в глазах публики претендентом на руку княжны, и теперь, откажись он от этого брака, сочтут, что ему указали на дверь.
— Je sais bien он не перенесет такого позора, — говорила вечером графиня аббату в своем будуаре, белоснежной ручкой подавая ему чашку чая. Аббат составил в тот вечер общество одинокой матери, озабоченной будущим своих сыновей.
Павел пробыл в театре до конца представления. И всякий раз, когда зал замирал, потрясенный бурей страстей, бушевавшей на сцене, или тронутый благородством какого-нибудь персонажа, Павел с нежностью и болью вспоминал о Розе, жалея, что ее нет здесь и она не видит всех этих чудес. С тоской поглядывал он из своей ложи наверх, где под самым потолком прилепилась невзрачная, душная галерка, готовый закричать: «На самое последнее, самое незаметное место в жизни, но только с ней, вместе с ней!»
На следующее утро Павел ехал на вокзал Варшавско-Петербургской железной дороги, но по пути, на Краковском предместье, вдруг наклонился вперед и крикнул извозчику: «Стой!» Это вырвалось у него безотчетно, само собой, при виде девушки в скромной серой шляпке и темном шерстяном платье, которая торопливо шла по тротуару. Выскочив из пролетки, Павел быстро догнал девушку.
— Добрый день, кузина!
Бледное личико Розы залилось ярким румянцем.
— О! — промолвила она смущенно и взволнованно. — Вот не ожидала вас увидеть сегодня!
— Ия тоже… Вы на эту проклятую фабрику идете?
— Да!
Некоторое время они молча шли рядом. Роза задумалась и побледнела, будто собираясь сказать что- то печальное.
— Пан Павел, — начала она.
— Почему вы меня называете «паном», кузина?
— Кузен, — поправилась она, — я хочу вас о чем-то спросить. Мама с папой встревожены тем, что вы такой невеселый в последнее время, все думаете о чем-то, а мне… мне кажется…
Она замолчала. На ее лице отразилось трогательное и робкое волнение. Павел бросил на нее взгляд, полный любви и муки, и дрогнувшим голосом спросил:
— Что вам кажется?
— Что вы стали к нам хуже относиться, — прошептала она, и губы у нее задрожали.
Павел побледнел.
— Неужели вам так показалось, кузина?
Он остановился и сжал ее маленькую ручку в черной перчатке.
— О! — воскликнул он. — Ради бога, не думайте обо мне плохо! Видите ли… я не могу вам всего сказать… Человек иногда попадает в такое положение, что обязан молчать… Поймите меня… И если жизнь моя не изменится, я, может, совсем перестану бывать у вас. Я не имею права поступить иначе. Но вы, Роза,
