– Что скажешь, царевич? – спросил он.
Алей опустил глаза.
– Ты стар и мудр, Хурамша, говори первым. Учи меня.
Нойон коротко, скрипуче хохотнул.
– Великий хан наказывал, чтобы я не спрашивал тебя о будущем. Но покойный отец темника Улдая был мне андой. Улдай мне почти племянник. Тумен его скоро выбьют совсем. Он уже бросил в сечу резервные тысячи. Так прошу тебя, Улаан-хан, скажи: умрет ли Улдай, и если умрет, то достойно ли?
Алей помолчал.
– Будет живым и достойным, но без тумена.
Хурамша уныло закряхтел, подтянул больную ногу и прилег на своего конька, как на диван. Алей мимолетно даже полюбовался на это: поза человека, воистину родившегося в седле. Потом царевич перевел взгляд.
Мудрый Буха-сэчэн теснил большой полк Летена. Лошади шли по мертвым и по живым. В стороне полка правой руки сеча почти утихла. К полку левой руки, истончившемуся под напором противника до двух рядов, быстро подходила подмога. «Интересно, засадный полк у Летена есть?» – подумал Улаан-тайджи, а потом задался вопросом, почему он до сих пор не сказал о засаде… ну хотя бы Хурамше? Потому ли, что о ней совершенно точно знал Гэрэл? Или… Алей не был уверен, что Летен последовал исторической расстановке сил. Летен знал, с кем сражается.
Тем временем воины большого полка отчаянным усилием отбросили поредевший тумен Бухи и начали расступаться. Белая рать хлынула в стороны, точно море из библейской легенды. Пешцы двигались быстро и слаженно, никто из них не остался на пути…
На пути броненосной конницы, хлынувшей на врага широким валом смертоносной стали.
Какой-то боярин в сверкающих серебром доспехах прорубился к знамени тумена, и знамя упало. Следом повалился с коня, лишенный головы, и сам урусут, но воины Бухи уже утратили боевой дух. В отчаянной злобе устремлялись они в сечу, подбадривая себя криками. Их отбрасывали легко. Железные конники шли и шли. Они казались неуязвимыми. Стрелы свистели над ними, со скрежетом царапали броню, застревали в кольчужных бармицах и не причиняли вреда. «Еще немного, – подумал Улаан, – и в строй третьего вала урусуты ударят первыми». Хурамша не по-старчески споро крутнулся в седле, сощурился, приложил ладонь ко лбу. С холма, где неподвижно стоял белый конь великого хана, поднимались черные сигнальные дымы. Качнулись цветные значки, вознесенные на копьях.
– Пора! – сказал Хурамша. – Увидим, царевич, помогут ли нам бурханы и тэнгри, с которыми ты знаешься!
Нойон хлестнул коня и во весь опор унесся вперед, к ровному строю своих воинов.
Тяжелой конницы урусутов на поле становилось все больше. Новые и новые стальные сотни шли через коридор, образованный рядами пехоты. Алей вспомнил слова отца: Летену удалось собрать больше войска, чем предполагала историческая достоверность. Он попытался вспомнить если не школьный учебник, то хотя бы какую-нибудь книгу о Куликовской битве. Кажется, к Дниславу не пришли тверичи и рязанцы, тверской князь Мороз Морянин за что-то обиделся на него… к Летену – пришли?
Невозможно обойти этот вал. Лошади урусутов огромны, в Орде только ханские, кровные иноземные кони могут равняться с ними, но не кони простых воинов. Остатки тумена Бухи кинулись в отступление, сходное с бегством: их нагоняли и рубили нещадно. Витязи Летена неуклонно наращивали рысь. Кони их были одеты в броню, как и они сами. Всадники походили на горы, закованные в сталь.
Броненосная конница…
«У понятия высокой степени обобщенности, – подумал Улаан-тайджи, вытягивая из колчана стрелу, – тысячи вариантов воплощения. И эти бородатые старики на рослых конях – они тоже танки, пресловутые танки Летена Воронова, которые сметают все и приносят ему высшую власть…»
Он не накладывал стрелы на тетиву: положил ее на луку седла и несколько мгновений сидел так. Первые тысячи тумена, доверенного ему отцом, пошли в бой. Не видно было овчины Хурамши-нойона. Уж не пренебрег ли старик заветами полководцев древности, не сам ли повел воинов в битву? Темник берется за меч лишь тогда, когда тумена его нет больше… Взгляды нукеров, устремленные на царевича, светлели от боевой ярости и предвкушения крови. Они знали приказ, но не верили, что царевич останется наблюдателем.
– Улаан! – сказал наконец Ирсубай тихо, на выдохе: – Когда?..
Царевич закрыл глаза и открыл. Зрение обострилось, стало орлиным. В груди ощущалась такая легкость и пустота, как будто у Улаана более не было сердца.
– Сейчас.
Его сотня сорвалась с холма.
Стрелять начали на полном скаку. Улаан-тайджи издалека увидел, как валится с коня тяжкобронный урусут, убитый стрелой. Шлем с личиной не уберег его, черная стрела вошла прямо в глазницу. Улаан поймал торжествующий взгляд Шоно-мэргэна и издал победный клич. Клич поддержали остальные. В тот же миг вороной жеребец Ирсубая поравнялся с конем царевича, и багатур сказал:
– Только не в сшибку, мой хан! Лошади перекалечатся.
Улаан придержал коня.
– Ты прав. К тому же нам нужны достойные противники.
Багатур сверкнул улыбкой. «О, Ирсубай!» – подумал царевич. Этого воина и в сменную гвардию взяли не столько за отвагу, сколько за умение дерзить ханам так, чтобы те оставались довольны.
Они замедлили ход. Остальные на полном скаку налетели на московитов с фланга, врезались в строй, рассекли его. Прорубились к тысяче Дэлгэра, от которой едва ли уцелели три сотни. Мгновение Улаан видел лицо тысячника: надежду и благодарность выражало оно, нойон уже отчаялся вырваться живым, когда пришла помощь. В следующий миг урусутский меч разрубил его от плеча до сердца. Улаан знал об этой смерти заранее и остался бесстрастным. Подскакал Ринчин – пол-лица забрызгано кровью. Коротко сказал: «Не моя». Вид у него был удрученный: он успел оторваться от товарищей, забыв о своем первейшем долге – охранять царевича. Шоно же, не теряя Улаана из виду, пускал стрелу за стрелой, и каждая находила цель. Мало кто мог бы стрелять так, как он, и он не упускал времени.
– Ты видишь Хурамшу? – спросил Улаан у Ирсубая.
– Вон он, перед четвертой тысячей.
Улаан нашел взглядом овчину.
– Неужели сам поведет?..
– Может быть, – ответил багатур, и царевич тотчас увидел, что это и впрямь возможно. Половина Орды уже ввязалась в битву. Исход ее все еще не был ясен, но уже близился перелом.
От стального сверкающего потока тяжелой московской конницы отделились несколько витязей.
Шоно хрипло вскрикнул. Улаана сотрясла дрожь: это не был крик победы или крик досады. Обернувшись, царевич не увидел своего стрелка, седло его коня опустело. Урусут опустил арбалет. Тяжелый болт, пробив броню, засел в груди Шоно-мэргэна, и тот уже не был живым. Ринчин схватил лук, выстрелил в арбалетчика. Стрела чиркнула по броне. Ирсубай потянул из ножен меч.
– Вот и противник, – сказал он с улыбкой, – жаль, не князья!
Улаан-тайджи закусил губу.
Течение времени замедлилось.
Звуки исчезли.
Огромные кони урусутов плавно, неспешно плыли над землей, что стала сейчас грязью, замешенной на крови. Широкие копыта тяжело ударяли и так же тяжело поднимались, посылая вперед и вперед закованные в сталь тела. Отряд приближался. Трое дружинников опередили прочих: один на вороном, один на белом и один на гнедом. Улаан уже не видел друзей и не знал, с кем они рубятся. Три урусута надвигались. Они были громадны. Похожи на горы сверкающего металла. Улаан натянул лук, поджидая их. Трое – это было для него много, по крайней мере одного надо было убрать стрелой, а царевич не мог похвастаться великолепной меткостью. О, Шоно! Если бы звание мэргэна давалось дважды, он дважды носил бы его, убитый герой.
Улаан выстрелил в первого урусута, восседавшего на огромном вороном. Бармица закрывала не только шею и плечи дружинника, но и лицо: только ястребиные темные глаза смотрели из-под венца шлема.
