Императрица Екатерина II. (Из собрания кн. Васильчикова в Историческом музее. Тип Эриксена-Рот.) «On dit, que cela ressemble» — сообщается по поводу этого портрета в письме к матери Екатерины 1773 г.
Центральное место в истории этих франко-русских отношений второй половины XVIII в. бесспорно занимает сама императрица Екатерина. Ее положение при этом отличалось большим своеобразием. До 1789 г. она постоянно в переписке с корифеями французской литературы, из которых многие считались ее личными друзьями. В разгар же революционных событий Екатерине говорили, что страшный кризис во Франции был подготовлен именно этой просветительной литературой, и русская императрица на склоне своих дней открыто выступает на защиту Людовика XVI и партии роялистов. До революции «Наказ» Екатерины не был допущен в пределах Франции королевской цензурой, а после 1789 года французская литература признавалась крайне опасной русским правительством и цензурой императрицы Екатерины.
Монтескье (портрет С. Обена)
Среди шума и развлечений придворной жизни Екатерина, еще в бытность великой княгиней, чувствуя себя вполне одинокой, любила проводить все свое свободное время за чтением. Не даром граф Гилленборг, видевший Екатерину в 1745 году, назвал ее «философом в 15 лет». Она питала свой ум серьезным чтением, выбирая книги из присылаемых ей академических каталогов. С 1751 года начинает выходить «Энциклопедия» Дидро и Д'Аламбера, с которой Екатерина не расстается уже до самого конца своих дней. Когда французское правительство начало ставить ряд преград для продолжения издания «Энциклопедии» в Париже, Екатерина 6 июля 1762 г., через 9 дней после своего вступления на престол, предлагает Дидро для ее окончания переехать в Петербург. На практический ум Екатерины «Энциклопедия» произвела большое впечатление. Она читала ее, держала постоянно под рукой и никогда не расставалась с нею, то заимствуя из нее общие начала для своих преобразовательных планов, то выбирая сюжеты для театральных пьес, то отыскивая смысл слов, то проверяя отдельные выражения.
Если тяжелые семейные условия закаляли характер Екатерины, то серьезное чтение расширяло ее кругозор, образовывало и дисциплинировало ее пытливый ум. Близкое знакомство с философскими произведениями XVIII в. обогатило Екатерину такой политической зрелостью, которую она никогда бы не могла приобрести одним только опытом. В одном из писем к доктору Циммерману от 29 января 1788 года она так определяет свой философский и политический образ мыслей: «Я любила философию, любя сердечно добродетели республиканские, которые кажутся несогласными с моею неограниченною властью». До своего вступления на престол Екатерина, по словам ее биографа, читала философские и политические сочинения единственно для собственного развлечения, для просвещения своего ума; позже, став императрицей, она вошла в непосредственные сношения с философами, имея в виду их влияние на европейское общественное мнение, желая привлечь их на служение своим целям. В ее переписке с выдающимися представителями просветительной литературы виден свободный мыслитель и гуманист и в то же время человек вполне практический, у которого личный интерес возведен как бы в философский принцип. Русская императрица так умно и ловко поставила себя по отношению к французским философам и публицистам, что они являлись добровольными и горячими защитниками почти всех ее предприятий. Даже в польском вопросе корифеи европейской философской мысли были на стороне Екатерины. Польских конфедератов они называли «сволочью», а в русской императрице видели чуть ли не «апостола веротерпимости» и «пионера цивилизации» по отношению к Польше.
Из всех философов и публицистов XVIII в. особенно высоко ставила Екатерина Монтескье, знаменитую книгу которого она называла «своим молитвенником». Его сочинения она изучала особенно старательно, и в ее устах не было лучшей похвалы, как признать данное произведение достойным пера Монтескье.
Наряду с «президентом» Монтескье Екатерина ставила только одного Вольтера. Когда в Петербурге было получено известие о кончине Фернейского философа, Екатерина, пораженная этой утратой, писала барону Гримму: «Дайте мне сто полных экземпляров произведений моего учителя, чтобы я могла их разместить повсюду. Хочу, чтобы они служили образцом, хочу, чтобы их изучали, чтобы выучивали наизусть, чтобы души питались ими; это образует граждан, гениев, героев и авторов; это разовьет сто тысяч талантов, которые без того потеряются во мраке невежества».
С нескрываемой антипатией Екатерина относилась только к одному Руссо. Быть может, ей не нравился его идеализм, его отвлеченная риторика; или, быть может, своим прорицательным умом она понимала, куда ведет та идея равенства, которая лежит в основании философской доктрины Руссо, и предугадывала возможность постановлений знаменитой ночи 4 августа 1789 г. Насколько опасным в глазах Екатерины было все то, что выходило из-под пера Руссо, видно из ее Высочайшего повеления, изданного вскоре по вступлении на престол. «Слышно, что в Академии Наук, — читаем мы в этом интересном документе, помеченным 6 сент. 1763 г., — продают такие книги, которые против закона, доброго права и которые во всем свете запрещены, как, например, „Эмиль“ Руссо. Надлежит приказать наикрепчайшим образом Академии Наук иметь смотрение, дабы в ее книжной лавке такие непорядки не происходили».
И как только стало обнаруживаться резко революционное настроение французского общества, в отношениях Екатерины с Францией наступает глубокая и, даже на первый взгляд, неожиданная перемена. Развиваясь на тех самых либеральных идеях, которая как бы предначертали всю программу великой революции, Екатерина была далека от мысли, что между литературой XVIII в. и принципами 1789 г. была тесная логическая связь. Лучшие французские писатели, как, например, Вольтер, говорила Екатерина, были роялистами; все они отстаивали тишину и порядок. Даже в разгар великой революции Екатерина продолжала верить в лояльность передовых писателей XVIII в. и открыто заявляла, что Национальное собрание должно будет сжечь сочинения французских философов, так как в них заключается протест против всего того, что ныне происходит во Франции. Ее сильно оскорбило сделанное кем-то замечание, что еще до революции Вольтер проповедовал начало анархии. Императрица готова была еще допустить, что французские философы и писатели XVIII в. ошибались, считая народ расположенным к добродетели и способным к правильному мышлению, между тем как теперь, по словам Екатерины, оказалось, что эти «адвокаты и прокуроры и все изверги» пользуются философией, как средством оправдания самых ужасных преступлений.
Гельвеций (портрет Vanloo)
Еще до наступления революционных событий у Екатерины, так же, как и у других представителей просвещенного абсолютизма, можно подметить некоторое противоречие между либеральными принципами и проводимыми в жизнь практическими мероприятиями. Но эти противоречия особенно ярко бросаются в глаза в исходе ее царствования, когда французская революция, по словам П. Н. Милюкова, заставляет ее выступить на борьбу с мечтами своей юности. В эти годы русская императрица, которую прежде называли «философом на престоле», становится во главе европейской реакции.
Екатерина, еще задолго до революции, интересовалась положением дел во Франции; но, ослепленная внешним блеском Версальского двора и громкими успехами французской дипломатии, она, подобно многим современникам, не подозревала существования того глубокого внутреннего кризиса, который, в конце-концов, привел к грозным событиям 1789 года. В конце 70-ых годов она писала своему послу при французском дворе графу Чернышеву, что ей не нравится легкомыслие королевы Марии- Антуанеты, смеявшейся при каждом случае, между тем как ей следовало бы вспоминать о поговорке: «rira bien, qui rira le dernier». В беседах же с французским посланником графом Сегюром она нередко касалась вопроса о расстройстве французских финансов и осуждала расточительность Версальского двора.
Единственный выход для французского правительства из создавшегося к концу 80-ых годов затруднительного положения Екатерина видела в активной внешней политике. «Надо спустить, — говорила она, — натянутые струны во вне страны; тогда они перестанут точить и подтачивать ее, как черви корабельное дно». Но, тем не менее, она вовсе не допускала мысли, что революционные события наступят так скоро. «Я не придерживаюсь мнения тех, — писала она Гримму еще в апреле 1788 г., — которые полагают, что мы находимся накануне великой революции». Несколько позднее, в августе 1789 г., она говорила своему статс-секретарю Храповицкому: «Со вступления на престол я всегда думала, что ферментации там быть должно; ныне не умели пользоваться расположением умов». Таким образом
