влиянием скоро забывали и родной язык и воспоминания о прежней жизни». Все учителя в корпусе в 80-х и 90-х годах XVIII в., за исключением одного только Княжнина, были французы, даже русскую историю преподавали на французском языке известные в свое время Леклерк и Левек. Разговорным языком кадетов был почти исключительно французский, на нем они любили декламировать, на нем же разыгрывали пьесы в домашнем театре. Немудрено, что кадеты выходили из корпуса «совершенными французами», проникнутые глубоким интересом ко всему тому, что совершалось в то время в Западной Европе.
Если в учебных заведениях, содержимых на правительственный счет, так сильно было развито французское влияние, то еще более интенсивно оно проявляется в тех частных пансионах и училищах, которые в таком обилии открывались и в столицах и в крупных губернских городах. Еще при Екатерине, на Фонтанке, рядом с великолепным домом кн. Юсупова, был открыт аббатом Николем французский пансион. Громкой известности Николя, как преподавателя и воспитателя, в высшем петербургском обществе способствовал один из французских эмигрантов, граф Шуазель, в доме которого этот аббат начал свою педагогическую деятельность. В этом пансионе все было проникнуто католическими воззрениями, ученики должны были слушать мессу, хотя в известные дни в классе появлялся русский священник, преподававший православный катехизис. После того как в царствование Павла петербургская католическая церковь св. Екатерины попала в руки иезуитов, они приложили все старания, чтобы с согласия правительства открыть благородный пансион или конвикт. На месте, подаренном самим императором Павлом, на углу Итальянской и Екатерининского канала, было сооружено превосходное здание, в котором начало функционировать с 1803 года католическое учебное заведение. Этот пансион был закрытым и воспитанников в течение шести лет обучали «всему, что нужно молодому человеку знать для прохождения с честью различных должностей, к каким он может быть призван в обществе». У иезуитов так же, как и у аббата Николя, в основе их учебных планов лежала программа французских гимназий, с основательным изучением классических языков. Наряду с воспитанием на чисто французский лад на питомцев иезуитского пансиона оказывала сильное влияние и католическая пропаганда. «Здесь, — говорит священник Морошкин, — юные представители древних родов наших молились по-латыни, по-латыни же читали Евангелие, учились закону Божию по латинскому катехизису и во время латинской мессы аколитами прислуживали священно-действующим патерам». Отдавая своих детей к аббату Николю и к отцам иезуитам, русские дворяне не жалели денег: за каждого воспитанника в этих пансионах брали от 1.800 до 2.000 рублей в год, и, тем не менее, они были всегда переполнены. В какие-нибудь два года в иезуитском петербургском пансионе уже было 56 воспитанников, из которых более трех четвертей были дети русской православной знати: Голицыны, Гагарины, Толстые, Шуваловы, Строгоновы, Вяземские, Одоевские. Успех иезуитских учебных заведений объяснялся тем, что в них были хорошие и опытные преподаватели, тогда как в большинстве случаев домашние учителя и гувернеры не могли считаться сколько-нибудь подготовленными к педагогической деятельности. В одном из своих писем к гр. Разумовскому сардинский посланник, гр. Жозеф де-Местр, таким образом отзывается об этих педагогах и воспитателях: «Так как люди истинно образованные и нравственные редко оставляют свое отечество, где их почитают и награждают, то одни только люди посредственные, и к тому же не только развратные, но и совершенно испорченные, являются на север предлагать за деньги свою мнимую ученость. Особенно теперь (1810 г.) Россия, — пишет де-Местр, — ежедневно покрывается этою пеною, которую выбрасывают на нее политические бури соседних стран. Сюда попадает сор Европы, и несчастная Россия дорого платит сонмищу иностранцев, исключительно занятому ее порчей». Видя в революционных началах «нечто сатанинское», де-Местр, открыто сочувствующий иезуитам, пропагандировал в петербургском обществе такие воззрения: «Всякий государственный человек, — с жаром доказывал он, — должен прийти к заключению, что иезуиты драгоценны для государства, так как у новаторов, открыто стремящихся ниспровергнуть существующий в Европе порядок, нет врагов, равных иезуитам по мужеству и уму, а потому, чтобы положить преграду разрушительным мнениям, следует поручить воспитание юношества иезуитскому ордену». Провинция также не отставала от столицы, и в ней иностранцы с успехом открывали учебные заведения. В начале XIX века даже в селе Никольском, в 50 верстах от Симбирска, существовал французский пансион. К чему, в конце концов, приводило это воспитание на иностранный лад, превосходно обнаруживает министр народного просвещения, гр. А. К. Разумовский, в своем докладе государю в 1811 г. «В отечестве нашем, — читаем мы в этом официальном документе, — далеко простерло свои корни воспитание, иноземцами сообщаемое. Дворянство, подпора государства, возрастает нередко под надзором людей, одной собственной корыстью занятых, презирающих все неиностранное, не имеющих ни чистых правил нравственности, ни познаний. Следуя дворянству, и другие состояния готовят медленную пагубу отечеству воспитанием детей своих в руках иностранцев». Несколько, может быть, сгущая краски, Разумовский такими штрихами рисует картину постановки педагогического дела в тогдашней России: «Все почти пансионы в империи содержатся иностранцами, которые весьма редко бывают с качествами, для звания сего потребными. Не зная нашего языка и гнушаясь оным, не имея привязанности к стране, для них чуждой, они юным россиянам внушают презрение к языку нашему и охлаждают сердца их ко всему домашнему и в недрах России из россиянина образуют иностранца. Сего не довольно, и для преподавания наук они избирают иностранцев же, что усугубляет вред, воспитанием их разливаемый, и скорыми шагами приближает к истреблению духа народного. Воспитанники их и мыслят, и говорят по-иноземному, между тем не могут несколько слов правильно сказать на языке отечественном».
Французская школа, которую проходили русские дворяне и у себя дома, а нередко и за границей, где они с царствования Екатерины II любили заканчивать свое образование, оставляла глубокие следы в их образе мыслей. О Новосильцеве, известном сотруднике императора Александра, один современник отзывается так: «Он знает Францию наизусть, и сверх всего этого, он хватил не малую дозу немецкого яда». С юных лет дворянская молодежь, привыкая употреблять в разговоре исключительно французский язык, нередко окончательно забывала свой родной. Александр Тургенев знал множество лиц хороших дворянских фамилий, не умевших двух строк написать по-русски. «Мой отец, — пишет кн. П. А. Вяземский, — говорил большей частью по-французски. Когда же ему приходилось употреблять в разговоре русский язык, он всегда думал по-французски». И таких лиц было громадное большинство в тогдашнем высшем дворянском обществе, насквозь пропитанном французской культурой.
Жозеф де Местр (Фогеля. Рис. карандаш.)
Идя навстречу вкусам и потребностям русского общества, современные писатели и журналисты старались развивать в своих произведениях французские идеи и французские понятия. Так, Карамзин, предпринимая издание «Вестника Европы», преследовал на первом плане цель «знакомить читателей с Европой и сообщать им сведения о том, что там происходит замечательного и любопытного». Главной духовной пищей тогдашних русских бар были, конечно, книги на французском языке. У гр. Салтыкова, например, в его домашней библиотеке было их до 5.000 томов на какую-нибудь сотню книг на русском и других языках. Преобладали, конечно, классические сочинения, но и последние книжные новинки весьма ценились тогдашними читателями и читательницами. На домашних театрах и в столицах, и в провинции ставились почти исключительно французские пьесы, в которых с успехом выступали и взрослые, и дети; так, например, до нас дошло известие о том, что в 1809 г. десятилетний Пушкин поражал своей игрой в одной французской комедии. На балах больше всего были в ходу французские танцы, а французская труппа, во главе со знаменитой m-lle Жорж, вплоть до самого 1812 г. производила фурор своими спектаклями и в новой, и в старой столицы.
Французское влияние, пожалуй, еще больше, чем в сфере идей и воспитания, сказывалось в образе жизни и во внешнем виде тогдашних представителей и представительниц русского дворянского общества. Не говоря уже о Петербурге, в котором французские моды привились довольно прочно, и в старой патриархальной Москве, на Кузнецком или на Тверском бульваре можно было встретить лиц, одетых во фраки новейшего покроя с длинными, заостренными фалдами цвета морской волны, в розовых или голубых жилетах, в обтянутых брюках, заправленных в сапоги a la Суворов, изготовляемые в Париже; с галстуками, доходящими до самых губ, в которых виднелись громадной величины булавки; на груди у таких франтов висели цепочки с массой брелоков, на пальцах и даже в ушах виднелись кольца; в одной руке у них дубинка «прав человека», а в другой «русская шляпа», также из Парижа с улицы Ришелье, которую они не решались надеть, боясь смять свою прическу a la Duroc или a la Titus; несмотря на свое хорошее зрение, многие из них, следуя парижской моде, носили очки и лорнеты. Русские дамы, вслед за француженками, облекались в свободные греческие туники, с открытой шеей и обнаженными руками. Они приходили в восторг от этой
