«Московские и петербургские масоны, — по словам Ростопчина, — поставили себе целью произвести революцию, чтобы играть в ней видную роль, подобно негодяям, которые погубили Францию и поплатились собственной жизнью за возбужденные ими смуты». Гр. Ростопчин полон самых тревожных предчувствий; «я не знаю, — пишет он о мартинистах в своей записке, — какие сношения они могут иметь с другими странами; но я уверен, что Наполеон, который все направляет к достижению своих целей, покровительствует им и когда-нибудь найдет сильную опору в этом обществе, столь же достойном презрения, сколько опасном. Тогда увидят, но слишком поздно, что замыслы их не химера, а действительность; что они намерены быть не посмешищем дня, а памятным в истории, и что эта секта не что иное, как потаенный враг правительств и государей».
Таким образом, в связи с событиями первых лет царствования Александра и, главным образом, благодаря сближению официальной России с правительством императора Наполеона в русском обществе и литературных сферах растет и крепнет консервативно-националистическое настроение. «Знатные барыни, — читаем в записках Вигеля, — начали на французском языке восхвалять русский, изъявлять желание выучиться ему или притворно показывать, будто его знают».
Другой современник, будущий министр народного просвещения, Уваров характеризует эту эпоху консервативного подъема в таких выражениях: «Это такой хаос воплей, страстей, ожесточенных раздоров, увлечения партий, что невозможно долго выдержать этого зрелища. У всех на языке слова: религия в опасности, нарушение нравственности, приверженец иноземных идей, иллюминат, философ, франкмасон, фанатик и т. д. Словом, это совершенное безумие». Вполне понятно, что на г-жу Сталь, вращавшуюся в русском обществе как раз в эти годы, оно производило самое консервативное впечатление. «Русское общество, особенно высшая аристократия, — пишет она, — гораздо менее либерально, чем сам император. Привыкнув быть абсолютными господами своих крестьян, они хотят, чтобы монарх, в свою очередь, был всемогущим, чтобы поддерживать иерархию деспотизма».
В конце 10-х годов консервативное настроение находит себе поддержку в двух идейных центрах. Около одного из них группировались националистические и реакционные элементы петербургских общественных сфер, а в другом собирались представители охранительных течений старой, полной шовинизма, Москвы. Этими центрами были «Беседа любителей Российской словесности» и тверской салон вел. кн. Екатерины Павловны. В них, как в фокусе, сосредоточивалось в то время все то, что вело ожесточенную борьбу с французоманией и французолюбцами во имя исконных русских начал, во имя старых литературных традиций и прежних устоев русской общественной и государственной жизни.
По словам С. Т. Аксакова, мысль об учреждении «Беседы» родилась и образовалась в первую половину зимы 1811 г. Ее основателями были Державин и Шишков. Укрепление в русском обществе патриотического чувства, при помощи русского языка и словесности, было основной целью нового литературного общества, так как, по словам одного современника, «торжество отечественной словесности должно было предшествовать торжеству веры и отечества». Обстоятельства, по меткому замечанию Вигеля, «чрезвычайно благоприятствовали учреждению и началам „Беседы“». «Мудрено, — говорит тот же современный наблюдатель, — объяснить тогда состояние умов в России и ее столицах. По вкоренившейся привычке не переставали почитать Запад наставником, образцом и кумиром своим; но на нем тихо и явственно собиралась страшная буря, грозящая нам истреблением или порабощением. Вера в природного законного защитника нашего была потеряна, и люди, умеющие размышлять и предвидеть, невольно теснились вокруг знамени, некогда водруженного на Голгофе, и вокруг другого, невидимого еще знамени, на котором читали они уже слово: отечество». На торжественных публичных заседаниях «Беседы», среди шитых мундиров, лент и звезд чиновных старцев, громче всего звучали патриотические речи адмирала Шишкова, выступавшего, еще в самом начале столетия, на защиту древнего российского слога и на борьбу с галломанией.
А. Ф. Лобзин (грав. Масловского)
Ярче всего этот пыл старого адмирала проявился в его «Рассуждении о любви к отечеству», с публичным чтением которого он долгое время не решался выступать на собраниях «Беседы», боясь немилости и гнева государя. Возвращаясь к своей излюбленной теме, Шишков в этом «Рассуждении» обрушивается на отрицательные стороны воспитания того времени. «Воспитание, — доказывает он, — должно быть отечественное, а не чужеземное. Ученый чужестранец может преподать нам, когда нужно, некоторые знания свои в науках, но не может вложить в душу нашу огня народной гордости, огня любви к отечеству, точно так же, как я не могу вложить в него чувствований моих к моей матери». «Иностранец научит меня своему языку, своим нравам, своим обычаям, своим обрядам: воспалит во мне любовь к ним; а мне надобно любить свои». В характере и направлении воспитания Шишков видит основные устои всей общественной и политической структуры данного народа. «Народное воспитание, — по его словам, — есть весьма важное дело, требующее великой прозорливости и предусмотрительности. Оно не действует в настоящее время, но приготовляет счастье или несчастие предбудущих времен и призывает на главу нашу или благословение, или клятву потомков». Все стрелы своего красноречия автор «Рассуждения» направляет на тех, кто, пренебрегая своим родным языком, говорит не иначе, как по-французски. В языке, в его развитии главная основа народного духа, государственного могущества и национального самосознания. «Если человек, — восклицает Шишков, — теряет любовь к своему языку, то с ней теряет и привязанность к отечеству и совершенно противоборствует рассудку и природе». В конце своего трактата он кратко формулирует основной вывод всех своих рассуждений: «вера, воспитание и язык суть самые сильнейшие средства к возбуждению и вкоренению в нас любви к отечеству, которое ведет нас к силе, твердости, устройству и благополучию».
Если высокий литературный пафос и тяжеловесный славяно-русский язык господствовали в обширных залах Державинского дома, где собирались на свои беседы литературные староверы бюрократического Петербурга, то в совершенно иной обстановке развивались консервативные, а нередко даже и реакционные мнения в Твери, под гостеприимными сводами генерал-губернаторского дворца. В салоне вел. кн. Екатерины Павловны, любимой сестры императора Александра, и в кабинете ее супруга, принца Георга Ольденбургского, занимавшего должность тверского генерал-губернатора, можно было встретить самых разнообразных лиц, приобревших себе имя или своей служебной деятельностью, или на почве литературных и научных занятий.
Вел. кн. Екатерина Павловна
Центральное место в своем салоне занимала, бесспорно, сама хозяйка дома, эта «тверская полубогиня», по выражению Карамзина. Любимая внучка императрицы Екатерины, великая княгиня с раннего детства пристрастилась к серьезному чтению и приобрела таким образом многосторонние познания. Она говорила и писала хорошо по-русски, что было большой редкостью для высшего общества конца XVIII в. в России. Она также страстно любила живопись, много посвящала ей времени и иногда целыми днями не выпускала кисти из рук.
Широко образованная и полная самых разнообразных интересов, великая княгиня представляла из себя как бы оплот национализма и консерватизма среди членов Императорской Семьи. Интересы и честь России стояли у нее на первом плане, и она горячо верила в то, что, в конце концов, Россия должна занять первое место в Европе. Вполне понятно, что при таком образе мыслей она резко ополчалась на все иноземное и преимущественно на то, что шло из Франции.
Национализм великой княгини, естественно, сближал ее с теми людьми, которые в то время занимали наиболее видные места, среди консервативно настроенных общественных сфер. В ее салоне мы встречаем таких легитимистов и патриотов, как гр. Ростопчин, И. И. Дмитриев, Карамзин и др. Все эти лица часто приезжали в Тверь, проводя там время в беседах на современные политические и общественные темы.
Там же в Твери, под влиянием консервативных идей, царивших в «очарованном замке» великой княгини, зародилась знаменитая записка Карамзина «О древней и новой России», которую сама Екатерина Павловна находила очень сильной. Когда в марте 1811 г. император Александр посетил в Твери свою любимую сестру, она вручила ему записку историографа, которая произвела на государя сначала довольно неблагоприятное впечатление. Действительно, в этой записке, которую биограф Карамзина, Погодин, сравнивает с политическим завещанием Ришелье, воплотился, как в фокусе, тот консерватизм и
